Геннадий Прашкевич: Игрушки детства

Галка смеялась, поглядывая на лягушек. Она нисколько не боялась зеленых, но домой от поскотины шла одна. Не хотела, чтобы их вместе видели.

В общем, решил кое-что напомнить.

А поскольку моросил дождь и только что зацвела черемуха, он вложил в конверт крошечную веточку. Для запаха. Для петит фема Галки. Он ведь на нее не сердился. Не пишет, значит, занята. Только пусть не забудет: под Таловкой старый пруд, там камыши под ветром, они шуршат, и утки взлетают. Ему, Сереге, жалко, что он столько времени убил на изучение трех иностранных языков. Лучше бы он пошел в бригаду после восьмого класса. И бригадир бы к нему привык, и « Плотничные работы » бы не понадобились.

Написал письмо, запечатал в конверт.

А дождь моросил и моросил. И от нечего делать Серега, расстроившись, накатал еще одно. Напомнил про воду в прудах, она темная, как в деревянной шайке. И отражается в зеркальной поверхности известняковый утес. Если внимательно присмотреться, на мокрых камнях видны доисторические шайбочки, бывшие живые организмы. Под Таловкой таких организмов было когда-то много, но все они вымерли. Неизвестно почему. « И мы когда-нибудь вымрем…», – закончил письмо Серега.

На этот раз Галка ответила.

Он письмо целый день таскал в кармане.

Как назло, бригадир отправил его в птичник – чинить клетки, а там попробуй уединись – кругом птичницы, особенно Сонька Жихарева. Ростом почти вровень, а хихикает. Только вечером, когда мать с отцом уснули, вышел на крыльцо.

Тишина.

Кузнечик негромкий.

Холода закончились, вот кузнечик и трещал потихоньку, видно принял Луну за Солнце. Вся Таловка в вечерней дымке, из труб – хвостики дымов в небо. Серега устроился поудобнее и вскрыл конверт. « Если бы ты учился, – писала мудрая Галка, – то не торчал бы сейчас в Таловке. У тебя талант. Ты так свое письмо написал, что все сразу видно, каждую деталь. Хоть сразу отсылай в типографию… »

Ни о чем таком Серега никогда не думал, но Галкины слова пришлись ему по душе. В конце концов, у него за плечами десятилетка. А сейчас изучает « Плотничные работы ». « На точильном станке Тч HI 3–5… » Тоже не так просто.

Стал читать дальше и узнал, что про старый пруд у него особенно здорово получилось. Будто бы Галка, читая, чуть не заплакала. Ей до сих пор жалко, что однажды, будя пруд от его темной, вековечной спячки, Серега вмазал камнем не по кочке, а по лягушке-неудачнице. « Ты, Сережка, сам можешь стать неудачником, – беспокоилась Галка. – Ты зря не пошел учиться. У тебя здорово получилось про пруд, про камыши, даже про то, как я перед прогулкой натягивала на себя свитер, чтобы ты воли не давал рукам. Если бы ты писал «пшеничный» не через «а», я бы показала все твои письма одному настоящему писателю. Он тоже любит описывать подробно. Ну, знаешь, чтобы сельская избенка, а на стене прялки да иконы… И чтобы кто-нибудь из стариков плохо себя чувствовал, потому что дети разъехались… В жизни так не часто бывает, но писать так модно… »

Серега вздохнул.

Галка много читает.

Галка теперь все знает про книги.

Только все равно зря она на него давит. Он модного ничего не читал, да и не знает, где взять. Всех дел у него – оторваться от Соньки Жихаревой. Как идет домой, непременно наткнется на Соньку. «Пошли, дескать, на площадку! Хорошее дело волейбол.» Оно все так, волейбол – дело действительно хорошее, но Серега терпеть не мог, когда на него давят. На меня не сильно надавишь, думал. Я как Ванька-встанька. Ваньку-встаньку толкни, он до земли поклонится, спасибо, мол, вам за все! И тут же выпрямится.

Из-за Ваньки-встаньки Серега в детстве чуть не рехнулся.

Вроде большой был, а ударило в голову: уложить Ваньку! Если бы не Галка (они тогда жили в одном доме на две квартиры), он, Серега, может, рехнулся бы.

Ваньку-встаньку Сереге подарил дядя Сеня, родственник. От подарков того дяди Сени соседи всегда немного чумели. Бабке Шишовой, например, дядя Сеня привез из города фонарь не фонарь, а что-то вроде стеклянного ночника. Как высокий аквариум. Включишь его, и в прозрачной жидкости начинают летать серебринки. Как салют. Редкая штука. Бабка Шишова не спала всю ночь, проплакала перед стеклянным ночником, спозаранку приплелась к Сережкиной матери. «Ты, Фиса, помнишь, как война кончилась?» – «А чего? Помню». – «Я-то, – говорит бабка Шишова, – поняла, что война кончилась, когда мы лес перестали рубить».

Это правда. Когда мужиков позабирали на фронт, бабы дрова рубили рядом с Таловкой. Издали-то кто их вывезет? И так получилось, что к началу войны Таловка стояла в таежном окружении, а к дню Победы обосновалась на большом пустыре, все вокруг вырубили. Вот бабка Шишова и проплакала всю ночь. А днем упрятала подарок дяди Сени в кладовую. «Плачешь да вспоминаешь. Зачем мне это? Электричества нажгла чуть не на рубль».