Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Он стрелялся, когда условия в тюрьме уже как-то нормализовались. Пустил себе пулю в висок, но она выбила ему глаз, а он выжил, опять вернулся на службу (после пяти-шести месяцев отпуска). Он абсолютно изменился, сдвинув фуражку на выбитый глаз, ходил по тюрьме, черный как туча, молчаливый и напряженный.

Потом он стрелялся опять, на этот раз — успешно.

До прихода начальника, о котором шла молва, что он — испанский борец, осужденные носили тяжелые железные гири, прикрепленные к кандалам, надевавшимся на голую голень. Кузнецом тогда был знаменитый грабитель Рехар (и грабители в те времена надзирателям почему-то нравились, ведь они рассказывали, как грабили только богатеев и святош; даже однорукий цыган был по своему глубокому убеждению «передовым», потому что ограбил священника). Этот многим, кто ему не нравился, железное кольцо надевал еще раскаленным, так что обжигал ногу. Когда однажды кандалы с гирями отправились в переплавку, это было настоящим праздником для заключенных, предвестником лучших времен.

Сегодня в современных, заново отстроенных колониях с павильонами заключенные, сидящие перед телевизором в зале для культурного досуга, возможно, вспоминают наше время, как мы — те первые годы тюремной цивилизации в Словении.

Легендарной стала и эра старшины надзирателей «Чернорукого», инвалида войны с протезом, на котором он носил черную перчатку (и горе тому, кого ударит своим железным протезом). Это был человек, до глубины сердца ненавидевший политических заключенных и испытывавший какую-то нежность к уголовникам. Он заикался. Когда раздавал передачи, то оставлял все лучшее себе и своим подчиненным, но что-то доставалось и осужденным, особенно убийцам. При раздаче передач ему помогали два чистильщика. «Скккольких ты убил?» — «Одного!» — «Дай ему одно яблоко». — «А скккколько ты?» — «Двоих, господин старшина». «Дддай ему два яблока». Он пришел в камеру заключенного, получившего посылку в его отсутствие. «А ттты получил гуся?» — «Получил, господин старшина». — «А ттты гуся съешь?» — «Съем, господин старшина». — «Ввот и нннет, потому что я его съем. Давай гуся сюда!» Еще он устроил себе вечернюю школу. По каждому предмету он выбрал инструктора — кого-нибудь из осужденных. По географии он взял одну «ученую бестолочь», доктора права, арестованного за работу во время войны в штабе пропаганды квислингского правительства. Накануне экзамена осужденный решил опросить его по экзаменационному материалу. «А-а, шшшто там! Ты рассказывай сам. Ййя и так все знаю». Тот опять его уговаривать, как было бы хорошо, если бы он задавал ему вопросы. «Ттты будешь мне задавать вопросы, бббелая свинья?» Ну, кое-как он его убедил. «Каково население Югославии?» — «Ддда, много». — «А число? Вам надо будет назвать число, господин старшина». — «Ддда, кккаких-нибудь шесть тысяч?» — «Больше, больше, господин старшина». — «Нну, кккаких-нибудь восемь тысяч?» И так они торговались до миллиона. «Больше, больше, гораздо больше, господин старшина». — «Тттак скажи!» — «Семнадцать миллионов, господин старшина». — «А ттты знал, шлюха чертова белая, — пппротив скольких людей ты работал?!» (Если в передаче устной речи что-то прибавилось или что-то изменилось, пусть простит меня муза истории.)

Когда урок истории прошел, я посвятил свое время частично информбюроевцу, а частично иезуиту.

Учеба в тюремном университете текла дальше, здесь невозможно проскочить ни по одному предмету. Для разговоров с глазу на глаз как нельзя лучше подходит прогулка.

Той весной нас поразил дождь на дворе. После многих лет ощутить капли настоящего, свободного дождя на щеках и ладонях, это было восхитительно. Значит, природа еще жива. Сквозь толстые стены невозможно было протянуть руки, а здесь у нас никто не мог отобрать капель дождя. Мы переглядывались и смеялись. Вдруг мы осознали, что на воле на самом деле еще идет дождь, что еще растут травы и деревья. Что еще где-то вышагивают настоящие, живые кони. Что ручьи и реки — это не только фантомы, созданные нашим воображением.

Возможно, благодаря этому дождю «информбюроевец» (а кто знает, был ли он им на самом деле?) доверил свою тайну о пережитом в лагерях для «восточных деликтов» на острове с дурной славой (сейчас, тогда имя «Голый остров» было совсем еще неизвестно). Позже я узнал, что исключительно болезнь спасла меня от того, чтобы и я отправился туда; что, говорят, я уже был в списках на транспорт. (Возможно, нужно было бы сказать: мой дорогой, хороший туберкулез.)