Витомил Зупан: Левитан [Роман, а может, и нет]

Осень дала о себе знать неделей холодного дождя.

Я понял, что это было первое лето в тюрьме, которое я не устраивал себе из ничего. Превращение одного инстинкта в другой, следовательно, давало первые результаты, из тюрьмы я создал новую реальность, которая избежала тюремного психоза, и заменил тоску по потерянному и недостигнутому — жаждой новых открытий, не связанных с окружающей обстановкой.

Не было больше скудной, ограниченной деятельности, характерной для тюрьмы, — я разжег в себе вдвое, в сто раз бо́льшую деятельность. Я перечитал целый ряд записок заключенных в течение долгих лет — от Петра Абеляра (апокрифные?) до Сильвио Пеллико, Грамши и Неру — все они недужили из-за подобных психозов, из-за бегства в прошлое, из-за ограничения деятельности. Я читал записки некого Петтера Моена, норвежца, который, кажется, умер в гестаповских застенках, свои записки он спрятал в вентилятор, они были пронизаны ужасом (их нашли после войны). Я заново пересмотрел «Записки» Достоевского с каторги, из Мертвого дома. Для сравнения. Самое страшное — это не лишение свободы, не плохая жизнь в плохих тюрьмах — человеку больше всего от самого себя больно, потому что его инстинкты работают безудержно, рождают чувства во множестве — а у этих нет выхода, и они начинают гнить в человеке.

Заботило меня только, не захожу ли я слишком далеко, не пустился ли я в чересчур опасный эксперимент; какие теперь еще неизвестные опасности подстерегают меня? Когда вновь засияло солнце, я смотрел через окно. На лугу возились с сеном, из стогов его разбрасывали по поляне, чтобы высохло, тут же работали несколько женщин. Издалека одна мне казалась красиво развитой, несколько округлой. Промелькнула мысль, что я могу испытать себя. Я переключился с инстинкта, выжигавшего меня в работе, на старый, хорошо известный инстинкт, выжигающий плотским желанием. Я следил за ее движениями, гладил ее под одеждой, начал ее раздевать и играть с ней… благоуханная кожа, мягкая плоть, гладкость покровов и упругость в формах… по бедрам я добрался до кущей… запах женщины… ее приглушенный, немного просящий голос, румянец на щеках, слегка затуманенный взгляд… С мукой, электризовавшей меня, моего бойца стало тянуть в длину и в ширину, брюки натянулись, у меня заболело в мозгу, узник темноты хотел поднять голову, я помогал ему рукой в кармане. И тогда передо мной возникла формула, которой я попытался определить «Повесть о двух городах» Диккенса четырьмя знаками… и теория, с которой я дошел до системы создания критериев человеческих поступков (от убийства жандарма до художественного произведения). Сладость сексуальности смешивалась с привлекательностью анализа на тысячах страниц моих листочков и тетрадей. Цель захватить женское тело совокуплялась с целью изобрести высший инструмент для повышения уровня человеческого развития. Физическое желание плодиться сплавлялось с социальным желанием оплодотворения мысли.

Голая женская грудь и мягкие волосы, текущие тонкой полоской от пупка вниз и выливающиеся в треугольник между тугими бедрами… и новая теория познания… законы чувственных принципов… ее округлые, упругие ягодицы… запах кожи, сена и лошадей… теория о субверсивном действии подавленного чувства… я наклонил голую девушку вперед… вложил ей его глубоко в жаркое тело… в мокрые, тесные ножны… По спине прокатилась волна, дрожь, ударило в голову, как вал маслянистой жидкости… а женщина превратилась в чертеж мозговых полушарий из моей тетради… и вот уже подошло, эякуляция, очищение мозга, красные пятна в глазах… Вероятно, я застонал, я обернулся — только профессор на мгновение приподнял голову над книгой… я должен был сесть. Профессор спокойно заметил: «Видите, этот оттого, что вы чересчур много курите». Я ощутил великое нервное и душевное уныние.

Верующие в таком случае вздыхают: О Боже! Дети и итальянцы в унынии обращаются к маме. Социалистические чиновники говорят: твою мать. Я же мысленно произнес по буквам: О, Джордано Бруно!

Я читал индийскую «Песнь творения». «Тогда не было ни сущего, ни не-сущего… Что было сокрыто, и где? Была ли здесь вода, безмерные водные глубины?.. Смерти не было, и ничего бессмертного… Была тьма… Всё было неразделенный хаос… Потом прежде всего родилось желание…» Я выписывал для себя отрывки из «Упанишад»: «Почему у человеческого духа нет отдохновения?» «Почему и зачем течет вода и ни на миг не может остановить своего течения?» В «Айтарея-брахмане» есть гимн о бесконечном путешествии, которое мы должны совершить, и каждый стих заканчивается рефреном «Чараивати, чараивати» — «поэтому, путник, продолжай идти, продолжай идти!»