Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Из макрокосмической эры с развитием физики мы переместились в микрокосмическую. За периодом космологии и антропологии следует период психологии, обозначенный, с одной стороны, идеалистами-философами-психологами (как Фрейд), а с другой — материалистами-физиологами-механиками (как Павлов).

Так я обрисовал себе, где я и куда направляюсь. Но передо мной встали горы материала и проблем. Сказано, что последним полиматом был Лейбниц.

Я заказывал немереное количество книг и изучал их, выписывал важные сведения и мысли — и снова торопился дальше. Даже во сне я решал проблемы, которые разбудил во мне день. На основе изысканий я составил «Этику» — абсолютно иную, чем какой-либо известный труд до нее. В труде «Движение мысли» я расчленил отношения между личной этикой, общественной моралью и государственным правом. Я внимательно перечитал биологию, те труды, что были мне доступны.

Я должен был хорошенько спланировать время, чтобы мысль развивалась. Я написал эстетику на основе психологии. С интересом я взял в руки «Discovery of India» [84] «Открытие Индии» (англ.). Неру и написал потом целый диспут с ним из-за его ошибочной трактовки греческой цивилизации, но я получил от него обилие драгоценных сведений о развитии индийской мысли. Америку мне на среднем уровне представил Фред МакКинни ( «The Psychology of Personal Adjustment» [85] «Психология адаптации личности» (англ.). ), на среднем уровне — в смысле удовлетворения статистикой и пренебрежения дедукцией, но особенно я отметил полное отсутствие какой-либо мысли по классификации, без которой американская психология душит себя под горами индуктивно полученного материала.

Когда-то я читал, что Хемингуэй отправился в Африку на сафари — и взял себе несколько дней отпуска, мое сафари был «Cours de Linguistique Générate» [86] «Курс общей лингвистики» (фр.). , написанный знаменитым Ф. Де Соссюром, а дал мне его профессор.

Если бы кто-то прочел эти кипы моих сочинений, которых вон там целый чемодан, то посчитал бы меня (может, заслуженно?) самоуверенным всезнайкой. Ведь с помощью своего психологического метода я объяснил то, что Фрейд называл подсознанием, а также в теории ощущений я смог растолковать условные рефлексы, описанные Павловым. Я классифицировал все сексуальные девиации, которые являются не чем иным, как гиперболизацией нормальных направленностей сексуальности, — а они очень важны для исследования функционирования других инстинктов.

Естественно, параллельно я должен был разработать необходимую терминологию. Бог знает, куда завели бы меня эти изыскания, если бы эти черти меня не выпустили, чтобы я «заскочил на время в университет» и стал дипломированным инженером-строителем, поскольку считал, что это поможет мне зарабатывать на хлеб. Ну, сегодня академическое звание я использую только разговаривая с гостиничным портье и инспекторами безопасности дорожного движения.

Я сидел во дворе замка у стены и подставлял теплому летнему солнцу лицо, когда осознал, что для меня больше не существует времени, что я живу в каком-то стремительном течении без ощущения преходящего.

Не один раз мне снилось, что я, невесомый, лечу по воздуху.

Я представил себе, на скольких людях проводил опыты и, наконец, сам стал собственным подопытным кроликом. Все биологическое во мне оказалось подчинено аналитическому разуму, работавшему как машина. В нашей камере мы не произносили ни слова о сексуальности, мы не разговаривали ни о внешнем мире, ни о тюрьме, только о необходимом здесь и сейчас и то пару слов. Один записывал на листы бумаги статьи для какого-то словаря. Другой переводил с английского «Assessment of Men » [87] «Оценка людей» (англ.). для администрации. Третий изучал книги по юриспруденции. Я зарылся в свои рудники. Птицы пели. Леса зеленели.

И благодаря моему ходатайству парашу вынесли и оставляли нашу дверь открытой, чтобы мы ходили в конец коридора в туалет. Иногда я долго ходил туда или обратно, столько минувших историй было в этом коридоре от крепостного периода и доныне. На таком тихом пути по тихому коридору меня вдруг охватило чувство чего-то ужасного: а собственно, жив ли я еще? Или все это вместе взятое — лишь какой-то болезненный бред? Жизнь после смерти на высочайшем уровне? Изолированный от всего сущего, я более чем когда-либо связан со всем. Как тот рыбак в Далмации, окунувший палец в море и сказавший: «Вот теперь у меня есть связь с Америкой».