Александр Проханов - Красно-коричневый

Хлопьянов преодолевал безумие, восстанавливал дыхание. Смотрел, как мучается и страдает Каретный, как туманится в окне вечерний золотистый небоскреб «Украины»:

– Я не лгу, – сказал он. – Я не знаю, где кейс. Твоя операция провалилась. Вместе с моей. Тебе не стоило стрелять из танков. Мне не стоило кидать бутылку с бензином. Нашелся кто-то третий, поумнее нас. Думаю, это не Руцкой. Значит, существуют в России силы, о которых ни ты, ни я не догадываемся. Значит, русская политика и история станут развиваться не так, как ты думаешь.

Каретный остановился перед ним, смотрел в глаза, и Хлопьянов подумал, что тот снова ударит. Но Каретный сказал:

– Я не стану сейчас с тобой разговаривать. Завтра поговорим… Васюта!.. Шарил!.. – обратился он к тем, кто стоял за спиной у Хлопьянова. – Доставьте его на виллу!.. Если будет рыпаться, пристрелите!..

Те двое ушли и скоро вернулись, затащили в кабинет брезентовые носилки с белой простыней.

– Ложись! – приказал Васюта, сдергивая накидку. – Шевелись, давай! – Он сгреб Хлопьянова за шиворот и рывком, как куль, повалил на носилки, лицом в брезент. – Вот ствол! – сунул он в нос Хлопьянову черное дуло «Макарова». – Не люблю стрелять в упор!

Второй, которого звали Шарип, накрыл Хлопьянова простыней. Носилки подняли, качая понесли. Лежа под простыней, изображая покойника, Хлопьянов чувствовал, как несут его по коридорам, наклоняют головой вниз, опуская по лестницам. Сквозь простыню слышались близкие шумы, голоса, звяканье железа, смех. Звуки множества наполнявших коридоры и вестибюли людей.

Его вынесли наружу, и он понял это по тому, как отодвинулись и ослабели голоса, в них вплелись рокоты моторов, редкие отдаленные выстрелы, ровные гулы города.

– Давай, залезай! – накидку сдернули, и он увидел открытый багажник «мерседеса». Васюта тем же небрежным рывком сдернул его с носилок, вдавил, поместил в багажник. И последнее, что увидел Хлопьянов, скрючившись, заворачивая голову вверх, – белый до половины Дворец, из верхних окон, как из печей крематория, ползет вверх черный кудрявый дым, в котором металось грязное красное пламя.

Крышку захлопнули, «мерседес» покатил.

Он лежал в багажнике в позе эмбриона. Его окружала рокочущая колеблемая тьма. Пахло бензином, резиной, сладковатыми лаками и легким запахом тления. Словно в швах и пазах машины шло разложение биологических остатков. Голова его упиралась в баллон. Близко от уха звякали стеклянные, уложенные в ящик бутылки. В этой позе зародыша, возвращенного в материнскую утробу, не было для него унижения, а лишь продолжение абсурда.

Он думал, высчитывал, сверял. Среди множества недавних впечатлений, мелькания лиц, услышанных слов, он старался уловить невидимый знак, неразличимый намек на присутствие огромного, тщательно засекреченного плана, в котором не только он, Хлопьянов, но и хитроумный Каретный, и всесильный Хозяин, и снайпер Марк, и Руцкой, и множество других людей, игравших каждый свою партию, на самом деле были встроены в неведомую им комбинацию, сыгранную безымянным гроссмейстером. В итоге – огромный пожар, истерзанные тела, потные, с безумными глазами военные, узники в казематах, он, Хлопьянов, закованный в кандалы, трясется в душном багажнике, а главный трофей, вожделенный чемоданчик, ускользнул от охотников, достался кому-то неведомому. И те, кто его домогался, остались в унизительном проигрыше.

Кто он, этот непревзойденный стратег, умудрившийся обыграть штабы и разведки, политиков и интеллектуалов, парапсихологов и магов? Кто этот гений, умудрившийся ускользнуть невидимкой из горящего Дома, пожертвовать им, Хлопьяновым, и нанести непоправимый удар по врагу?

Это не мог быть Руцкой, пылкий, говорливый, поверхностный, подверженный маниям, не сумевший организовать оборону, допустивший бойню в «Останкино», не ставший лидером армии, чья отвага и бесстрашие летчика не сделали его государственным деятелем, искушенным, просчитывающим варианты политиком.

Это не мог быть Хасбулатов, умный, утонченный и нервный, растерявший в своих интригах поддержку оппозиции, связь с губернаторами, оставшийся одиноким, бессильным в своем белом, на рыбьем меху, плаще под ударами танковых пушек.

Это не мог быть Красный генерал, прямолинейный и честный воин без армии, обреченный на поражение, чей орлиный нос, черный берет и усики станут символом сопротивления, так и запомнятся среди горящих перекрытий, стреляющих по толпе транспортеров, пробитых пулями тел.