Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма

– Ну где же Ящик? Скорее найдите Ящика! Он все правильно скажет! - воскликнули сразу несколько ветеранов.

– Дмитрий Антонович, - взмолилась редакторша. - Ну, вы-то хоть объясните по-человечески, что здесь происходит?

Жарынин неторопливо выступил вперед. Лицо его было исполнено суровой торжественности, ноздри слегка раздувались, а глаза светились огнем правдолюбия.

– Взгляните вокруг, какая красота! - Он широко и властно взмахнул рукой. - «Ипокренино» - это не только природная, историческая и культурная жемчужина Подмосковья, это пристань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения и заслуживших священное право на тихую гавань. Последнюю гавань в своей отданной стране жизни… И эта гавань в опасности!

– Замечательно! - воскликнул Имоверов, невольно захваченный мощной метафорой Жарынина. - Так что же за коварные гольфстримы угрожают этой тихой гавани?

– Правильно! Именно - «гольфстримы»! - внезапно вернувшись, встрял Жуков-Хаит, но его коллективно зашикали и оттеснили.

– …Наш святой долг, - невозмутимо, крепчая голосом, продолжил свою речь Жарынин, - наша задача - сохранить эту жемчужину и передать в надежные руки новых поколений творцов, поэтов, музыкантов, художников. Нет, не гольфстримы угрожают нам, а наглое криминальное рейдерство. Ибрагимбыков - запомните это имя! Это имя человека, впрочем, нет, не человека…

Кто-то тихонько тронул Кокотова за плечо, он обернулся: дежурная по главному корпусу протянула ему узкий конвертик, от которого исходили тонкие ароматические флюиды. «Интересно, - подумал писатель, - эти конверты уже продаются с душистой пропиткой, или они насыщаются своим волнующим запахом, хранясь в пределах жизни красивой и дорогой женщины?» Размышляя таким образом, он надорвал конверт и вынул вдвое сложенный листок. Летящим, но разборчивым подчерком на нем было написано:

Уважаемый Андрей Львович!

Возможно, я больше не вернусь в «Ипокренино». Это зависит от результатов сегодняшних переговоров. Но так или иначе я была рада встретить вас и вспомнить юность. Вы меня, конечно, не узнали. Хотя скажи я вам всего одно слово - и вы, конечно, вспомнили бы все!…

Но неважно. Пусть это останется тайной. Жизнь без тайн скучна.

На всякий случай - прощайте!

Н. Лапузина

От мысли, что он больше никогда не увидит Наталью Павловну, все существо Кокотова наполнилось детской знобящей досадой, а на глазах едва не выступили слезы, но именно в этот обидный момент раздался шквал аплодисментов, вернувший писателя к действительности. Андрей Львович оторвался от записки и огляделся: хлопали все - насельники, Огуревич, Имоверов, кожаная дама, влажная блондинка, оператор, водитель джипа… Даже Агдамыч, зачем-то уже начавший отвинчивать таблички, отложил отвертку и бил мозолистыми ладонями, издавая звуки, похожие на те, что произвели бы два стучащих друг о друга лошадиных копыта. Жарынин, по-оперному приложив руку к груди, раскланивался с публикой легкими движениями головы, точно дорогостоящий виртуоз на благотворительном концерте.

– Ну, после таких слов, дорогие телезрители, - вдохновенно лепетал Имоверов, глядя в камеру, - я за судьбу «Ипокренина» совершенно спокоен!

– Гениально! - сказала кожаная дама. - Сейчас подснимем планы, перебивочки и помчимся монтировать.

– Когда эфир? - строго спросил режиссер.

– Сегодня в двадцать два пятнадцать. Не пропустите!

– Не пропустим!

Оператор тем временем снял камеру с треноги, водрузил себе на плечо, огляделся и направился к Агдамычу, который снова вооружился отверткой и снимал со скамеек таблички.

– Обязательно подснимите Ласунскую! - посоветовал кто-то из старичков.

– И она тоже здесь? - изумилась кожаная дама на этот раз, кажется, искренне - зная, о ком речь.

– Конечно здесь!

– Где, где она?

– В зимнем саду.

– И панно наше тоже подснимите! - раздалось сразу несколько голосов.

– Какое панно?

– В столовой. Это работа самого Леши Друзкина!

– Да вы что! - удивился Имоверов. - Я недавно брал у него интервью в Нью-Йорке.

– Ну и как он там? - снисходительно спросил Жарынин.

– А вы с ним знакомы?

– Был знаком. В молодости.

– Он в порядке. Его триптих «Мастурбирующие пионеры» музей Гогенхайма купил за три миллиона долларов.

– Вот бы продать и наш «Пылесос»! - воскликнул народный художник Борзунов.

– Почему? - удивилась кожаная дама.

– Да тошно смотреть на эту халтуру!