Ион Деген - Четыре года

Повар поставил перед ними котелок с подогретым борщом и дал по краюхе хлеба. Даже не умывшись, все так же молча и устало, они принялись за еду. Каждый из нас хорошо понимал, да что там понимал! – чувствовал их состояние. Еще совсем недавно из такого же ужаса, который называется танковой атакой, выбирались мы сами. Но дело не в этом.

Не успели они отхлебнуть несколько ложек, как к лейтенанту подошел автоматчик и передал ему приказ явиться к своему начальнику, к батальонному смершу. Капитан этот, между прочим, сидел метрах в пятнадцати под растянутой между деревьями плащ-палаткой и что-то писал, положив на колени планшет.

Мы уже успели невзлюбить этого капитана, хотя в бригаду он прибыл совсем недавно, накануне осеннего наступления. Мелочно придирчивый, болезненно подозрительный, он абсолютно не был похож на своего предшественника, умного и способного контрразведчика. Но я снова не о том.

Добров велел передать, что придет к капитану, как только поест. Автоматчик доложил своему начальнику и тут же вернулся к Доброву. Кстати, все мы слышали каждое слово и автоматчика, и капитана, и Доброва. Ведь все это происходило на расстоянии нескольких метров.

– Товарищ гвардии лейтенант, капитан приказывает явиться немедленно.

Добров отложил ложку, холодно посмотрел на солдата, но сказал спокойно:

– Передай своему капитану, что я кушаю. Согласно дисциплинарному уставу во время еды я не обязан вставать для приветствия или являться даже к маршалу. Поем – приду.

Капитан, как и мы, услышал этот ответ. Но он еще раз послал своего автоматчика с приказом явиться немедленно. Ни Добров, ни его экипаж уже почти не ели. Только как-то машинально ворочали ложками в котелке. И молчали. Какая уж тут еда! Не успели остыть после боя, а тут…

Капитан встал из-под своей плащ-палатки и подошел к Доброву.

– Вы почему не явились по моему приказу?

– Я ем.

– Ах, так! Хорррошо! В таком случае объясните, как могло случиться, что танк сгорел, а вы все тут живы и блаженствуете вокруг котелка?

Знаете, даже мы, сидевшие в стороне, вскочили, как от пощечины. А Добров продолжал сидеть и только молча посмотрел на капитана. Лучшего офицера бригады в присутствии экипажа, в присутствии десятка посторонних обвинили, можно сказать, в том, что он подставил танк под орудия врага, а сам сбежал со своими подчиненными.

Капитан снова, но уже не спросил, а прокричал этот вопрос. Лицо Доброва налилось кровью. Он почти прошептал:

– Как могло случиться? А ты сядь в танк и попробуй разок. Может и у тебя получится.

Капитан что-то заорал и вытащил пистолет. Но в ту же секунду пистолет отлетел в сторону, а капитан очутился под Добровым.

Мы и опомниться не успели. С огромным трудом нам удалось оттащить лейтенанта. За какую-то минуту он сделал из капитана отбивную. Здоровый был лейтенант.

Мы оказали смершу первую медицинскую помощь и отправили его в бригадный тыл. Как видите, состав преступления налицо: оскорбление действием. И не просто оскорбление, а еще старшего по званию, да еще так называемого чекиста, да еще при исполнении служебных обязанностей, да еще в условиях фронта. Но Доброва никто и пальцем не тронул. Даже не напоминали ему об этом.

Сейчас как судья я не имею права одобрять подобные инциденты. Но согласитесь, что иногда и ангел не может оставаться спокойным. Так что не каждую драку следует квалифицировать как хулиганство.

Быков втер окурок в пепельницу и спросил:

– Ну, а как же капитан?

– Смерш? Как ушел тогда из батальона капитан Вышгородов, так мы больше его и не видели.

– Как ты сказал? Вышгородов? Не Платон ли Лукич?

– Точно. А ты откуда его знаешь?

– То есть как откуда? Это же и есть учитель истории, которого избил Митька.

Не приятельскими чувствами и даже не звонком из горкома партии, которого, слава Богу, не было руководствовался судья, когда оправдал Дмитрия Быкова и его одноклассников.

Генрих Абрамович был, безусловно, выдающимся педагогом. Вероятно потому, что, когда он начинал разговор о физике, глаза у него загорались как у поэта, читающего лучшее из написанного в его жизни. Но у каждой выдающейся личности могут быть некоторые странности. Так считали его коллеги. Ученики странностей у него не замечали. Возможно, они даже не замечали, что в течение двух дней на нем была не старая куцая потертая шинель, а новое ратиновое демисезонное пальто. А именно то, что, наконец-то купив пальто на полученную в местном комитете ссуду, Генрих Абрамович продолжал донашивать свою шинель, учителя посчитали необъяснимой странностью.