Владимир Качан - Роковая Маруся

Почти все идущие мне навстречу улыбались: им навстречу шел пожилой человек, прижимая к груди огромного оранжевого медведя, а к лицу – большущий букет белых цветов, при этом он счастливо, мечтательно и сентиментально улыбался. Он любил сейчас и ту, к которой шел, и эту улицу, и этот город, и всех людей в нем. А волны симпатии, заметьте, почти всегда вызывают такое же ответное чувство. Попробуйте улыбнуться хмурому человеку, дайте ему понять, что он красив и хорош, что он вам лично очень нравится, и он, скорее всего, ответит вам тем же. Поэтому все встречные мне улыбались. Ну, и потом медведь был уж очень смешной. И от всего этого настроение еще больше улучшалось.

В один из таких дней 25 лет назад с таким же точно букетом Маша шла на улицу Грановского, чтобы завязать самый серьезный любовный роман в своей жизни. Я хотел через годы вернуть ей эти цветы, вернуть ее на короткий миг в ту нашу фестивальную юность, когда нам было так хорошо и весело. По дороге я отчего-то вспомнил, как мы однажды решили выпить вина на нашей городской природе. Весной. Пришли на набережную Москвы-реки и устроили там что-то вроде пикника. Лед только-только тронулся. И Галка Кленова, еще одна артистка этого театра, спустившись вниз по ступенькам и поставив пустую бутылку на медленно проплывающую мимо льдину, вдруг задумалась, а потом задала почти философский вопрос: «Интересно, она (бутылка) до моря достоит?» – «Достоит», – уверенно сказали все. Мы все тогда были уверены, что все, что мы делаем, имеет большое и успешное будущее…

Я прошел по тому двору, где Кока и Тихомиров разыгрывали перед Машей свои жестокие игры, постоял перед служебным входом и попросил проходящего мимо молодого человека позвать вахтершу: мне не хотелось в такой день заходить вовнутрь и делать нашу встречу публичной.

– Кого? – переспросил молодой человек.

– Ну, ту женщину, что у вас здесь справа на вахте сидит.

– А-а, Марью Сергеевну! – тепло улыбнулся юноша, и я обрадовался тому, что он так улыбнулся.

Он вошел в театр, с порога крича: «Марь Сергеевна! Марь Сергеевна! Там вас какой-то джентльмен с медведем спрашивает!»

И через минуту вышла Маша, моя Маруся. Она выглядела свежо и молодо. Я протянул цветы. Маша ахнула и слегка покраснела от удовольствия и смущения, узнав меня, узнав цветы. Потом она обрадовалась медведю. «Я подержу пока его, – сказал я, – а то тебе неудобно будет разговаривать». Мы чуть отошли и стали говорить.

– Мне сейчас пятьдесят пять, – говорила Маша, – и жизнью я довольна. Грех жаловаться: у меня есть все, что мне надо.

– Все-все? – спросил я, улыбаясь.

– Все! – ответила она твердо; потом, расслышав в моем вопросе некоторое лукавство, опять повторила: «Да, все… а что?» – И еще через пять секунд: «Ах, ты об этом?» – и стала заразительно хохотать. А я смотрел на нее и думал: «Боже мой! Эта маленькая женщина, живущая теперь в ладу с собой, готовая к любой надежде и радости, победила все – и этот свой туберкулез, и череду жизненных ударов, каждый из которых другого, менее сильного и оптимистичного человека мог бы запросто опрокинуть, шутка ли: печальный итог в семье, полный крах в профессии, потеря дома – что вы! Совсем не всякая женщина это может вынести! А она победила все, даже саму эту жизнь, которую ей подсунула судьба и с которой она была не согласна – серую, скучную и безнадежную жизнь. Она сама украсила ее, как некрасивую лысую елку, – стеклянными шариками и блестками своих романов, своих фантазий, своих побед и поражений.

– Ну, а все таки, – спросил я, – как твоя личная жизнь, Маша? Кому ты опять разбила сердце? Кого теперь сводишь с ума?

И тут она вскинула на меня свои ни капельки не потускневшие глаза, и оттуда вдруг полыхнуло таким цыганским огнем, что у меня остановилось дыхание и заныло сердце.

– Как? – осторожно выдохнул я, – неужели… неужели… роман?…

Маша застенчиво прикрыла огонь длинными ресницами и чуть заметно кивнула.

– Ну-у-у, знаешь, – хрипло и восхищенно протянул я и, повинуясь внезапному порыву, склонился к ее руке – в поцелуе и поклоне одновременно. Потом выпрямился, В этот момент, как по заказу, между нами медленно и неровно падал красно-желтый кленовый лист. Я поймал его. Тот же кленовый лист, что 25 лет назад, что век назад, что год назад… Что в Канаде, что в России… Осень была… Бабье лето… И будет – год спустя или век спустя… И жизнь не кончалась, и все, что было, – продолжалось. Ну а старость… Ах, вздор! Старости не было вообще!