Владимир Качан - Роковая Маруся

И в туалет нельзя было при Коке, и ела она при нем очень мало, и нужно было постоянно держать образ женщины неземной и таинственной, которая вообще не ест, не пьет и тем более не совершает естественных отправлений, да и размножаются они только опылением, знаете, через пчел, а то, что случилось сегодня у рояля и дальше, – роковая случайность, раз в миллион лет бывает и у цветов. А вообще, все это низкое – не для нее: если поесть – так, чуть-чуть пыльцы, а запить – немного росы… Образ, согласитесь, трудный, требующий известного аскетизма, но, ничего не попишешь, положение обязывает. И в этом смысле Маша была молодцом, она последовательно, не отступая ни на шаг от намеченного сценария, провела весь второй акт этой мелодрамы, который я прежде называл раундом, а теперь, в свете вышеизложенного, запросто могу назвать и актом.

Но вы, разумеется, не принимаете всерьез то самое «никогда», мой незнакомый товарищ по любовному путешествию, – нет? И правильно делаете, антракт, только антракт, господа, все в буфет!

Следующие два дня Маша была очень весела и довольна собой. Она собиралась, немного отдохнув, сделать следующий ход, она пока еще не знала – какой, но у нее в арсенале было несколько сильных продолжений, из которых в ближайшее время предстояло выбрать лучшее.

А Кока между тем пытался прийти в себя. Надо сказать, что он далеко не сразу опомнился после того «никогда». Он так не привык. С одной стороны, он был глубоко обижен и уязвлен: «Как?! После того, что было, снова на „вы“ и затем – «никогда»! Не мог же он ошибиться в значении ее взглядов, ее стонов во время… нет! Не может быть! И потом, эта слеза… Что это значило?.. А может, другое?..

Кока слышал раньше где-то в кулуарах театра, что у Маши серьезная легочная болезнь, и сейчас, во время непрестанного анализа происшедшего, мучившего Коку и днем и ночью, это приобрело роковое, зловещее значение, стало играть особую роль в нынешних Костиных муках, ибо точно укладывалось в схему Машиного поведения, и тогда многое становилось ясно. Ее поведение оказывалось тогда абсолютно объяснимым: она тяжело больна и боится за себя и за него, боится его заразить или что-то в этом роде; а может, ей вообще нельзя ничего, а переживать нельзя в особенности; а может, думает, что он не знает о ее болезни, а когда узнает – струсит; а может… – множество этих «а может» бились изнутри в воспаленную черепную коробку Кости, но выхода не находили. Он ведь принадлежал к тем мужчинам, которым было невыносимо само предположение о том, что их просто взяли и бросили; они будут отбиваться от этой версии до последнего; они будут искать и найдут невидимую, тайную и трагичную, но «настоящую» причину разрыва, и это поможет им утешиться на некоторое время.

Он уже хотел опять позвонить и прямо сказать:

– Я знаю, что ты больна. Надеюсь, ты не думаешь, что это может как-то повлиять на мое отношение к тебе? Может, ты думаешь, что я чего-то испугаюсь? Мужа твоего? Болезни твоей? – Он репетировал и прокручивал в голове разные варианты этого возможного разговора; он уже был готов к любому ответу, даже к самому плохому, к тому, что она скажет, что, мол, все в порядке и пусть он поскорее забудет этот эпизод; однако рассчитывал и на лучшее: услышать, допустим, что, мол, да, я люблю и боюсь за тебя, за себя, это оказалось слишком серьезно для меня, прощай, любимый, – и чтобы бросила трубку, лучше, чтобы с глухим сдавленным рыданием – тогда Коке было бы немного легче. Но так или иначе он страстно желал хоть какой-то определенности, поэтому решил сегодня, что все-таки позвонит. Выпьет и позвонит.

Однако обошлось без звонка, потому что Кока в тот же день совершенно неожиданно для себя получил ответы на все свои вопросы, и это оказалось самым серьезным испытанием во всей его богатой любовной биографии.

Кока шел после репетиции в свою гримуборную. Репетировал он сегодня на редкость бездарно, да и как могло быть иначе, если все мысли были черт знает где – на Фрунзенской набережной. Шел по длинному коридору, вяло волоча ноги, расстроенный и будто избитый. Там, слева по ходу, было несколько женских гримерных, потом начинались мужские. И тут, как раз когда он проходил мимо, одна из жен–ских гримерных взорвалась таким хохотом, что Кока аж привстал. Потом прислушался. Зря он это сделал, потому что через несколько секунд узнал Машин голос, ее голос нельзя было спутать ни с каким другим. И этот голос описывал подругам (прошу прощения за дешевый каламбур, но он тут так и просится на бумагу, не удержать, уже выпрыгнул) – описывала, как она хотела писать, а Кока все не уходил, и ей пришлось классической слезой, происхождение которой было весьма далеким от любовной лирики, прервать сцену. Машин здоровый, животный хохот, лишенный даже намеков на легочный кашель, не просто резанул Кокины измученные нервы.