Уильям Сароян - Папа, ты сошел с ума

— Два ноль в твою пользу.

И я опять вскочил и давай смеяться, потому что выигрывать — величайшее удовольствие, в жизни не может быть ничего приятнее, даже если ты играешь с отцом, даже если сомнительно, не подыгрывает ли он тебе. Выигрывать — это да! Это я понимаю! Я люблю играть, но больше всего я люблю надеяться на победу и потом — побеждать.

Мой отец перетасовал карты, роздал.

Я сказал:

— Ты злишься, когда проигрываешь, па?

— Нисколько. Человек должен с ранних лет приучаться проигрывать. Я хочу сказать, что он должен приучаться проигрывать с достоинством, и имею в виду не карты. Сейчас ты выиграл два раза подряд и радуешься, как и следует в подобных случаях, но, да будет тебе известно, что с таким же успехом ты мог бы и проиграть — и эти две игры, и еще две другие, и еще, и еще, и до утра ни одной не выиграть. Ты должен знать, что это в порядке вещей. Ты должен быть готов и к такой возможности. Если ты хочешь играть, ты должен уметь проигрывать, потому что у всякого человека и вообще у всего, против чего ты играешь, ровно столько же шансов на выигрыш, сколько и у тебя, и не важно — что за игра и какие в ней ставки.

— Что бы там ни было, па, я не люблю проигрывать. Ненавижу. В любой игре ненавижу проигрывать. Когда я проигрываю, чувствую себя дураком, когда выигрываю — умнейшим из умных.

— Еще бы.

И как раз в это время мой отец стал выигрывать. Он выиграл раз, потом второй, потом третий, и я встревожился не на шутку и решил ни за что больше не проигрывать, но проиграл еще раз и еще несколько, и отец сказал:

— Ну как, привыкаешь?

— Нет, сэр!

— Постарайся привыкнуть.

— Никогда не привыкну. Я не желаю проигрывать и не буду.

Но я снова проиграл и, вскочив с места, сказал:

— Или ты кончай это, па, или я тебя стукну.

Он видел, конечно, что я зол как черт, но рассмеялся. И тогда я кинулся на него с кулаками, и мы схватились и стали бороться, и скоро я уложил его на обе лопатки, ну прямо-таки пригвоздил к полу, а он все смеялся, а я был так зол, что чуть не плакал от злости, и вдруг я почувствовал, что уже плачу, да, плачу, потому что я не согласен проигрывать — никому, даже собственному отцу.

Один за другим проходили мои дни в доме отца, и вот однажды в конце декабря нас приехала навестить моя мать вместе с сестренкой.

Мы все четверо разглядывали друг друга, слушали друг друга, а потом отец с матерью начали спорить. Стоит им только оказаться вместе, как тут же между ними затевается спор. Обычно они спорят спокойно и вежливо, иногда — сердито и громко, но даже и в таких случаях они быстро спохватываются и переходят на вежливый тон.

В канун Рождества мы с отцом отправились в дом моей матери.

Я стоял посреди своей комнаты, смотрел на свою кровать, и тут отворилась дверь, и вошла мама и сказала:

— Если тебе снова хочется спать в своей комнате и в своей кровати, то милости просим. И сегодня, и вообще. В любое время. Это зависит от тебя одного, и ты не думай, будто теперь тебе уже обязательно оставаться с отцом, а сюда дорога закрыта. Не думай этого. Ты хочешь поспать сегодня в своей старой милой кроватке?

Не знаю, как она догадалась, чего мне хочется, но именно этого мне и хотелось. Не знаю почему, но в ответ я сказал: «Нет, ма, я хочу спать у отца, в кровати, которая у меня там».

— Ну что ж, пожалуйста. Только было бы очень глупо, если б ты захотел поспать в своей кровати и постеснялся бы в этом признаться.

— А как же папа?

— Я могу постелить ему в твоей комнате, на кушетке. Все равно сегодня мы просидим до полуночи, а утром встанем рано, чтоб посмотреть подарки, так что если тебе и твоему папе приятно будет поспать здесь, в этой комнате, то и мне, конечно, это будет приятно, и сестре твоей тоже. Ну как, хочешь?

— Конечно, — сказал я. — Но только если и папа хочет.

Мать поговорила на эту тему с отцом, а сестра моя, слыша их разговор, сказала: «Да, папа, да», и отец сказал: «С удовольствием, если это не слишком хлопотно».

— Какой смысл ехать сегодня домой, а утром чуть свет возвращаться обратно? — сказала моя мать. — Мы проведем славный рождественский вечер, встанем завтра рано, откроем свои свертки с подарками, зажарим в плите индюшку и часам к шести устроим, как полагается, рождественский обед. Ну а потом уж езжайте к себе. Хорошо?

— Великолепно, — сказал мой отец.

Теперь наконец я знал, что буду спать в моей кровати, и я был рад, потому что, если у человека была когда-то своя комната и своя кровать, он рано или поздно вспомнит про них неминуемо и захочет вернуться к ним, пусть даже долгое время он этого не хотел.