Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

И вот поселился я в монастыре «на Женском», неподалеку от родника. Монастырь, конечно, — пещеры одни, развалины, а «на Женском» потому, что корыто на роднике, — «женский» родник.

С утра пораньше шел за водой. Солнце веселое пробивалось через листву, качалось теплыми пятнами на замшелых камнях. Я, улыбаясь, шел, обходил столетние сосны, голову задирал: кружилась голова от высоты, от бирюзы сквозящей, льющейся узорным потоком. Белка сыпала шелухой, сойки перепархивали, пружинила нога в хвое. Через древнее караимское кладбище добирался до корыта, снимал футболку и, собравшись с духом, нырял: подставлял затылок и спину под ледяной упругий поток, обмирал от холода и восторга и хлопал, оплескивал себя руками, чтобы уж сразу, поскорее… проснуться! Вот так, хорошо!

Обсыхал до мурашек в прохладе утренней, напитанной томным запахом отцветающей бузины. Потом наполнял баклажку и, согреваясь на бойком ходу, возвращался в свою пещерку.

Захватив с собой соль и сухари, я возле самого монастыря, в приметном месте, начинал карабкаться по скале. У меня уже была проторена здесь тропинка. Вот тут, я знал, нужно за дубок зацепиться, подтянуться, вот эту ногу сюда поставить, за этот корень ухватиться и вы… брать… ся (ух!) на новый плацдарм.

Пробираясь через заросли кряжистого грабинника, уворачиваясь от цепких шиповниковых коготков, я с одной из вершин спускался в тенистый дубравный овражек. Земля здесь под слоем слежавшейся прелой листвы была рассыпчатая и сырая. Пахло грибами и мхом. Отсюда я, преодолев молодую настырную поросль, взбирался на естественный скальный карниз, проходил по нему, перелезал через поваленную сосну и оказывался на уютной площадочке. Той самой, которую я нашел, нащупал чутьем почти случайно… Как будто случайно…

Отсюда открывался вид на противоположный мыс. За глубоким ущельем, утопая в зелени, тянулись сплошной стеной обрывы Чамны-Бурун. Крохотные, точно резные, вырисовывались на самой оконечности утеса сосны. В прозрачном воздухе, видимый издалека, парил над обрывами, покрикивал пронзительно ястреб…

Голос кукушки, равномерный и гулкий, сонным эхом качался в тяжелых ладонях ущелья. И ничто: ни щебетание птиц, ни шум набегающего порывами ветра, ни стрекотание кузнечиков — не в состоянии было нарушить торжества устоявшейся величественной тишины. Далеко внизу, на самом дне оврага, ниточкой тонкой вилась (то появляясь, то исчезая) тропа, и, если показывались на ней разноцветные бисеринки — люди, прочное уходило из-под ног: опрокидывало и несло куда-то осознание своей бесконечной малости. Но стоило поднять глаза, и мир врывался с ликованием и восторгом всей своей огромностью в сердце. Распахивался лазурью бездонного неба, клубящейся белоснежностью облаков, далью сиреневых гор, подернутых зыбким маревом, и там — у горизонта самого — необъяснимо и властно притягивающей, влекущей к себе морской распластанной синевой…

Я наметил в скале топориком очертание входа и тяжелой киркой гукал, откалывал потихоньку твердый кремнистый известняк. Каменная крошка летела в лицо, пот струился по лбу, белая пыль оседала на одежде, противно похрустывала на зубах, но я, отплевываясь яростно и радостно, все рубил и рубил до изнеможения, до расплывающихся перед глазами пятен… Я видел оконченной свою «крипту», как я выхожу из нее… и как все то же, родное, обступает меня со всех сторон, утешает и что-то сулит невозможное будто, но ощутимое до беспричинных, подступающих к горлу слов: «Боже, как хорошо!..».

Дух мой не уставал ни на миг, но когда руки уже не в состоянии были держать кайло, я прополаскивал горло и присаживался на шершавый, согретый солнцем сосновый ствол. Перебирая бессильно четки, молясь, я отпускал себя туда — в живое, вдыхал смолистый настоянный аромат, плыл в розоватом тумане, прикрывая веки, и был несказанно, по-настоящему счастлив, счастлив присутствием Духа, почивающего на этих святых местах. И думалось мне изумленно: да понимаем ли мы, гдеживем, какая великая благодать пребывает с нами? И незаслуженно ведь. Но тогда почему… чьими молитвами?

Оказавшись через несколько месяцев в Оптиной пустыни, я с сердечным трепетом приступил к схиигумену Илию, желая поведать ему о своем… сокровенном… о счастье! Я боялся, что старец меня осадит, может быть, осудит справедливо за самочиние. «Ишь ты, — скажет, — подвижник выискался. Келью ему подавай…» Но произошло другое. Сбивчиво, волнуясь, я стал говорить, как умел, о том, что чувствовал, что переполняло меня. Старец слушал внимательно, молча, все более склоняя голову, и наконец глуховатым голосом произнес медленно, с расстановкой: «Там… праведники… мученики…». И столько благоговения, столько неизбывной сердечной любви было в этих простых, проникновенных словах, что я понял: вот почему благодать не оставляет нас до сих пор. Старец знает! Потому что праведники, мученики молятся, болезнуют о нас, грешных… Там, куда стремится снова и снова моя душа и где земное соединяется предивно с небесным… Святая земля… Благословенная страна Дори… Сердце мое, мой Крым!..