Владимир Царицын - Его турецкий роман

- От этого умирают. - Надежда в изнеможении откинулась на подушку и сказала ласково: - Прикури мне сигарету, Андрюшенька. Покурим, и будем собираться в дорогу.

- Я не могу, - ответил Пругов, - я умер.

- Ты не можешь умереть, ведь я жива. Ты забыл? Мы умрем в один день.

- Ты тоже умерла, только ты об этом не знаешь.

- Да, ты прав, я умерла. Ха! А вот и нет, умела не я! Умерла та, что была до тебя. Теперь я - другая.

- И я другой. Мне никогда не было так хорошо, как этой ночью.

- И мне.

- Нет, - вздохнул он, - встать сейчас - выше моих сил.

И он снова стал покрывать Надино тело поцелуями. Неясный свет освещал их ложе и ту, которая была для него дороже всего на свете.

Он увидел шрамы на ее животе. Шрамы пересекались в одной точке, чуть выше пупка, и создавали какой-то странный узор в виде звезды.

Или скорее в виде распластанного осьминога, присосавшегося щупальцами к животу.

- О боже! - прошептал он.

- Ну вот, теперь ты увидел. Противно?

- Что это?… Как это случилось?

- Это он сделал.

- Шпиль?

- Да. Я сбежала от него, но он меня разыскал и привез домой.

Потом привязал меня к кровати и насиловал. Долго. Жестоко. Как шлюху. Мне было очень больно. И страшно. А потом он взял перочинный ножичек и исполосовал мне живот. Сказал, еще хоть раз попытаюсь сбежать, он так же изрисует мое лицо. А потом передумал и сказал, что не будет резать мне лицо, а просто убьет…Вот такая история.

Дай мне сигарету, Андрюша.

Пругов прикурил две сигареты одновременно, одну протянул Наде.

- …Он порезал только кожу, - продолжила она свой рассказ, глубоко затянувшись, - но, наверное, мой организм не хотел мириться с унижением. Порезы загноились и долго не могли зажить. Я могла умереть. От заражения крови или еще от чего-нибудь, не знаю. У меня был жар, временами я теряла сознание, а иногда мне чудился ад. Нет, ад был наяву…Он не повез меня в больницу, позвал знакомого врача и тот лечил меня на дому. У этого врача было страшное лицо. Он больше был похож на бандита, чем на врача. Я не хотела лечиться, я вообще жить не хотела. А потом… Потом все прошло. Порезы зарубцевались и превратились в эти уродливые шрамы. Но боль прошла только здесь, - она провела рукой по животу, - а здесь, - Надя дотронулась до груди, - появилась. И вместе с болью пришло отчаянье.

Лучше бы была только боль. Отчаянье хуже боли. Я поняла, что мне не убежать от него, да и бежать некуда. Стала жить, как рабыня.

Смирилась, наверное. Попробовала читать от нечего делать. И увлеклась. А потом, мне попалась в руки твоя книга. Дальше ты знаешь…

Пругов молча слушал Надежду и смотрел в серый прямоугольник окна.

- Давай останемся, - сказал он. - Я найду твоего мужа и набью ему морду. Таких мразей, как этот Шпиль надо наказывать.

- Нет. Лучше давай уедем. Я хочу все забыть. С тобой я быстро все забуду. Ты не пожалеешь, что я у тебя теперь есть. Уедем…

Пругов вдавил догоревшую до фильтра сигарету в стеклянную пепельницу и посмотрел на часы.

- Четыре часа утра, - сказал он, - до шести еще два часа. Давай, ты поспишь хоть часик-полтора?

- Не могу. Мне же себя в порядок привести надо. Я краситься только полчаса буду.

- Не красься. Ты и так в полном порядке.

- Не могу. Что я в Стамбул не накрашенная поеду?

- По дороге накрасишься. Спи. Я разбужу тебя в полшестого.

- А ты?

- Я тоже.

Пругов поставил будильник мобильного телефона на пять двадцать и укрыл Надю простыней.

- Андрюш?

- Что?

- Ты не разлюбил меня… из-за этих шрамов.

- А я вообще не говорил, что люблю тебя.

- Скажи сейчас.

- Эти слова еще надо заслужить, - строго, сказал Пругов, но строго напыщенно, так, чтобы Надя поняла, что он шутит. - Если будешь меня слушаться, скажу, когда проснешься. Спи, кому говорю!

Надя улыбнулась и подвинулась на край, освобождая ему место.

Кровать была хоть и широкая, полутораспальная, но все же узковата для двоих. Пругов лег рядом, и Надя положила голову ему на плечо.

Уснула она практически мгновенно. А Пругов сразу уснуть не смог. Он лежал с закрытыми глазами и думал, а рядом тихо посапывала женщина, которую он любил.

Еще какие-то два дня назад его не волновало ничего, кроме переживаний по поводу внезапной потери вдохновения и мыслей о своей дальнейшей писательской судьбе. Он даже не подозревал, что способен вдруг ни с того ни с сего так страстно и нежно полюбить. Ему вообще казалось, что в его покрытой морозным инеем душе нет места глубоким чувствам. Все эти чувства ушли, когда от него ушла Станислава и забрала с собой Серегу. Он стал черствым и малоэмоциональным человеком.