Фредерик Бегбедер - Романтический эгоист (журнальный вариант)

Зачем писать о себе? Автобиографии слишком опасны, чреваты самовлюбленностью и мегаломанией, болезненны для близких и непристойны… У этой эпидемии «бесстыдных исповедей» (по выражению Танидзаки [119] Имеется в виду роман Дзюнъитиро Танидзаки «Ключ». ) существуют свои причины, свое объяснение, о котором никогда не упоминают критики: этот феномен есть порождение телевидения. Поскольку писатели «медийны», их уже нельзя читать, как раньше. Читатели, сами того не желая, пытаются за персонажем угадать автора, Сент-Бёв [120] Для Сент-Бёва-критика литературное произведение неотделимо от своего создателя, поэтому метод его был основан на пристальном изучении биографии писателя. отдыхает. Как мы ни силимся убедить себя, что читаем вымышленные истории, сегодня чтение любой книги становится упражнением в вуайеризме. Мы пытаемся выманить писателя из романа, увидеть «товар лицом», показанный по телевизору или на газетных снимках. Если все художники не спрячутся, как Сэлинджер, им придется выставлять себя напоказ в собственных произведениях либо (против воли) их затмевать. Вот почему, даже если я пытаюсь действовать иначе и давать волю воображению, мне становится все труднее читать книгу, автор которой не является одновременно и ее персонажем. И уж тем более писать. Поскольку мне недостает мужества исчезнуть, я вынужден красоваться – до того как взорваться.

Мне позвонил Мишель Уэльбек. Когда я спросил его, хорошо ли он поживает, он мне ответил (помолчав пару минут):

– Глобально говоря, нет.

Жизнь – это длинный план-эпизод от рождения к смерти. Время от времени хочется при монтаже вырезать сцены.

Франсуаза так ладно сложена, что создается ощущение, что ее ретушировали в пейнт-боксе. Теперь у меня есть цель в жизни: сделать эту женщину счастливой. Надо поторапливаться. Но я уже добился успеха: она прекратила принимать лексомил и снизила потребление снотворных до полтаблетки стилнокса за ночь. Порой я даже ловлю ее на том, что она беспричинно улыбается, глядя в потолок. Я живу для этих мгновений, потому что могу сказать себе: отличная работа, Оскар.

Мне предлагают вести передачу на телевидении. На кой? Меня и так знают.

Моя жизнь – это пантомима, единственный выход из которой – писать книги.

А я-то считал, что хочу быть единственным в своем роде! Не хочу я быть единственным в своем роде; все такие. Я хочу быть круче всех. Придется это признать, даже если это черт знает что. Мне самому в себе тесно, меня распирает от собственного вспученного Я, но я ведь с претензиями. Пора признать: любой писатель смешон, потому что претенциозен, даже если он говорит не о себе.

Бумага плюс ручка равняется Литература. Меня всегда поражало, как такими скудными средствами можно создавать великие шедевры. На телевидении все наоборот.

Мне позвонил Мишель Уэльбек. Когда я спросил его, хорошо ли он поживает, он мне ответил (опять же после долгих двух минут безмолвия):

– Как ни странно, да.

(Может, он начал принимать прозак? [121] Прозак – сильный антидепрессант. )

Милан – единственный город-немузей в Италии. Я смиряюсь с тепловатым воздухом. Лавирую между мобильными телефонами. Итальянкам нет до меня дела. Соборная площадь – одно из редких сокровищ, избежавших американских бомбардировок во время Второй мировой войны. Шатаешься между «Ла Скала» и статуей Верди и вдруг получаешь неслабый неоготический шок: в ночном освещении Дуомо кажется гигантским ежом, щекочущим небосвод своими иголками. Это единственный собор, похожий на морского ежа или вирус СПИДа. Это святое место напоминает мне стамбульскую Голубую мечеть. Какую бы религию вы ни исповедовали, вера побуждает вас возносить шпили к небу. Как телеантенны! Что еще раз подтверждает общеизвестную истину: телевидение заменило церковь, Мадонна пришла на смену Мадоннине. [122] Мадоннина – позолоченная статуя Богоматери, установленная на самом высоком шпиле Миланского собора.

Дискотекизация мира, те же и они же. В «Пластике», модном миланском заведении, публика начинает собираться часам к трем утра, но я слишком стар уже, чтобы их дождаться. Я накачиваюсь водкой с тоником и грызу чипсы, чтобы пересохло во рту. Несколько таких же, как я, пентюхов танцуют в темноте в ожидании, когда разгуляется. Им хочется шума, толпы, полумрака, хотя им уже давно нужны тишина, свет и одиночество. Здесь все круглое: барная стойка, виниловые пластинки, которыми диск-жокей потрясает над головой, кресла в стиле 70-х, лампы и я сам.