* * *
Три. Куда же он запропастился? Смоляницкий назначил встречу на десять. Ладно, принял не сразу, с полчаса промурыжил в предбаннике. Не от желания показать свою значимость, а потому, что болтун. И не дай бог, если перед этим была встреча с хорошим знакомым. Начнет говорить — не остановишь.
Начинает всегда одинаково: не с кем работать, редакторы — бездельники, секретарша — дура, ничего нельзя поручить, все перепутает. Все сам, все сам. А на кой черт мне это надо? Брошу все к такой-то матери. Вот шестьдесят стукнет, и брошу. Так он лет пять назад говорил. Сейчас говорит: шестьдесят пять. Потом наверняка будет: семьдесят.
Брошу. Да кому ты после этого будешь нужен? Пока ты хозяин издательства, — ты фигура. Стол засыпан приглашениями на презентации. Перед тобой заискивают те, кто раньше тебе два пальца подавал, как милость. Смоляницкий любил рассказывать, как однажды к нему пришел бывший председатель правления «Советского писателя», фигура в прошлом поднебесная, не всякому доступная для лицезрения, и стал жаловаться на жизнь: пенсия нищенская, дочери надо помогать, даже дачу пришлось продать. Смоляницкий предложил:
— А вы напишите для нас что-нибудь. Листов пятнадцать. Быстро издадим, хорошо заплатим.
— Хорошо — это сколько? — живо заинтересовался посетитель.
— Три тысячи долларов, — не моргнув глазом блефанул Смоляницкий. Столько платили автору, если его книга разошлась тиражом не меньше тридцати тысяч экземпляров. А рассчитывать на то, что бывший небожитель способен написать хоть что-то, что можно издать тиражом даже в пятьсот экземпляров, не приходилось. Он был автором брошюры «Молодежь и прогресс» и неплохого романа, который написал за него молодой писатель, тому позарез была нужна квартира. Леонтьев знал этого писателя. Смоляницкий его тоже знал. Писатель получил двухкомнатную квартиру, а небожитель за роман — Государственную премию. Говорили, что писатель запирался в туалете, читал хвалебные рецензии на роман, скрипел зубами и плакал. А потом напивался.
— Ну что, приемлемо, — оценил предложение Смоляницкого небожитель. — Как насчет аванса?
— Нет проблем. Синопсис, первая глава — и в кассу.
— А без этого нельзя?
— Увы, нет. Я установил этот порядок, не мне его нарушать. Сами знаете: когда руководитель нарушает порядок, который сам же установил, — это плохой пример для подчиненных.
— Сколько времени вы мне даете?
— Три месяца. Мало? Ладно, полгода.
— Всего полгода на пятнадцать листов?! Это же очень серьезная творческая работа!
Любили небожители эти слова: «творчество», «искусство».
— Сколько вам надо?
— Ну, года полтора. Даже два.
— Давайте так. Пишите сколько нужно. Два года так два. Три так три. И сразу приносите.
— А аванс?
— Да зачем вам аванс? Получите сразу, целиком.
— Я подумаю, — кисло пообещал небожитель.
— До сих пор думает, — заканчивал Смоляницкий эту историю. — Господи, и перед таким говном мы стелились! Знаешь, Валери, о чем я иногда думаю? Все бы отдал, только бы не возвращаться в те времена. Машину, дом, все! Ты, уверен, тоже.
— Нет, — возразил Леонтьев. — Я бы забаррикадировался и отстреливался до последнего патрона.
Ладно, не полчаса, а час просидел Акимов в приемной. Сам разговор — двадцать минут. Полтора часа на дорогу. Где его носит? Выпил на радостях или от расстройства? Так он не пьет. Вообще. Глоток шампанского в праздник и все. Даже странно. Здоровый сорокапятилетний мужик — и не пьет. За какой-нибудь бабой увязался? Это скорее всего. Насчет баб у него пунктик. Природа свое берет. Если не пьешь, то бабник. Если не бабник, то выпивоха. То и то редко бывает. И только в молодости. Бабнику сколько энергии нужно, ой-ой! А у человека пьющего сил хватает всего лишь до магазина дойти.
Но позвонить-то можно? Только и сказать: «Все в порядке». Или не все в порядке? Потому и не звонит?
* * *
Леонтьев спустился на кухню и открыл холодильник. Одинокая банка пива «Золотая бочка». Пакет апельсинового сока. Початая бутылка «Смирновской», белое столовое вино № 21, емкость ноль-шесть литра. Ноль-шесть, а не ноль-пять, потому что старой русской мерой водки было ведро, двенадцать литров. Бутылка «смирновки» — одна двадцатая ведра. Почему-то Леонтьеву это нравилось. А так водка как водка. Мелькнула мысль: накатить бы сейчас сто пятьдесят. Но он остановил себя. Рано. Давно усвоил: чтобы не впасть в запой, нельзя пить до шести вечера и после двенадцати ночи. Не пить после полуночи не получалось, кто там следит за временем в душевном застолье? А до шести Леонтьев старался сдерживаться. Запой, а он знал это по собственному опыту, такая штука, что врагу не пожелаешь. Пиво — ладно, пиво не считается.
Читать дальше