Амос Оз - Мой Михаэль

Симха забрала Яира из детского сада. Его пальчики посинели от холода. По дороге они повстречали почтальона и получили из его рук военную почтовую открытку, посланную из Синайской пустыни: мой брат Иммануэль сообщает, что он жив-здоров и ему довелось не только видеть, но и совершить нечто прямо-таки удивительное. Следующую открытку он пришлет нам из Каира, столицы Египта. Он надеется, что нам тут в Иерусалиме, хорошо живется-можется. А Михаэля он не встретил: пустыня необъятна, по сравнению с ней наш Негев кажется крошечной песчаной площадкой. Помнишь ли ты, Хана, как мы ездили с отцом в Иерихон, когда были маленькими? В следующий раз мы пойдем на Иорданию, и снова можно будет спуститься в Иерихон, купить плетеные циновки. Иммануэль просит поцеловать за него Яира: «Расти молодцом и станешь бойцом. С любовью и почтением глядя — Иммануэль, твой дядя».

От Михаэля мы не получили ни единой весточки.

Я вижу …

В свете сигнальной лампочки на передней панели передатчика его лицо словно высечено резцом скульптора, Он весь — выражение усталой ответственности. Плечи согнуты. Губы сжаты. Он склонился над прибором. Собран, решительно повернулся спиной к лунному серпу, вознесенному над ним, ущербному и бледному… Два гостя навестили меня под вечер. В полдень на улице Турим встретились господин Кадишман и господин Глик. От господина Глика стало изестно господину Кадишману, что госпожа Гонен больна, господин Гонен призван на войну. Тут же они решили, что сегодня вечером явятся ко мне и предложат свою помощь. Они пришли навестить меня вдвоем: если бы меня навестил один мужчина, это могло бы послужить поводом для сплетен.

Господин Глик сказал:

— Госпожа Гонен, вам, наверняка, трудно. Дни весьма напряженные. Зима холодная. А вы сидите тут одна …

Тем временем господин Кадишман обследовал своими большими мясистыми пальцами стакан с чаем, стоящий у изголовья моей постели.

— Холодный, — заметил господин Кадишман с сожалением, — абсолютно холодный. Не позволите ли вы, госпожа Гонен, оккупировать вашу кухню — оккупировать, разумеется, в кавычках — и приготовить вам новый чай?

— Напротив, — сказала я, — мне можно вставать с потели. Я немедленно надену халат и угощу вас кофе и какао.

— Сохрани вас Бог, госпожа Гонен, сохрани вас Бог! — перепугался господин Глик, заморгал глазами, ловно я вдруг открыла ему нечто такое, о чем следовало бы скромно умолчать. Судорожный нервный тик тронул то губы. Словно зайчишка, которого бьет дрожь, едва заслышит он чужой голос.

Господин Кадишман проявил заинтересованность: — Что же пишет наш друг с театра военных действий?

— Ни одного письма пока еще не было, — ответила я с улыбкой.

— Бои уже закончились, — продолжал господин Кадишман с выражением игривой веселости на лице. — Бои уже закончились, и в пустыне Хорев больше нет наших ненавистников.

— Будьте добры, господин Кадишман, включите большой свет, — попросила я, — там, слева от вас. Зачем всем нам сидеть в темноте?

Господин Глик схватил свою нижнюю губу болышим и указательным пальцами. Глаза его словно проследили весь путь электрического тока — от выключателя на стене до лампочки под потолком. Может быть, он ощутил свою бесполезность, поскольку спросил меня:

— Не смогу ли я быть чем-нибудь полезным госпожа Гонен?

— Спасибо, господин Глик, вы очень любезны, но в помощи нет необходимости.

Неожиданно для себя я вдруг добавила:

— Наверно, и вам тяжело, господин Глик, без супруги, вот так… в одиночестве?

Господин Кадишман на миг задержался у выключателя, словно засомневался в возможности благополучного исхода своих действий, и ему трудно поверить в собственный успех. Но тотчас он вернулся и уселся на свое место. Сидя, господин Кадишман походил на одно из тех первобытных созданий, у которых было огромное неповоротливое тело, но весьма маленькая голова. Я вдруг замечаю монголоидное в лице господина Кадишмана. Широкие, приплюснутые скулы. Лицо, которому присущи и грубые черты, и, напротив, удивительно тонкие линии Татарская голова. Коварный следователь, допрашивавший Михаила Строгова. Я улыбнулась ему.

— Госпожа Гонен, — начал господин Кадишман, тяжело ворочаясь на своем месте, — госпожа Гонен, в эти великие дни я много размышляю над тем, что, хотя ученики Владимира Жаботинского были оттеснены с ключевых: позиций, но сегодня его учение празднует великую победу.

Он говорил, словно испытывая огромное внутреннее облегчение. Мне понравились его слова: «Времена трудные, но в конце трудных времен ждет награда». Так я перевела для себя его слова с татарского на свой, привычный мне язык. Не стоило огорчать его длительной паузой. Я сказала: