Амос Оз - Мой Михаэль

После лекции мы вместе пообедали в студенческом буфете.

— Пожалуйста, познакомьтесь с госпожой Гонен, — говорил Михаэль радостно, обращаясь к некоторым из своих коллег, проходящих мимо. Мой муж походил на мальчика, представляющего директору школы своего знаменитого отца.

Мы пили кофе. Для меня Михаэль заказал кофе по-турецки. Сам же он предпочел кофе со сливками.

Затем он разжег свою трубку. Он сказал, что не может представить себе, что меня чем-то заинтересовала его лекция, но сам он был очень взволнован, хотя ни один из сто студентов не подозревал о присутствии в аудитории жены лектора. Михаэль признался, что в волнении он дважды терял нить излагаемого, потому что думал обо мне и глядел на меня. В эти минуты он сожалел, что не преподает литературу или поэзию. Всем сердцем хотел бы он доставить мне истинное удовольствие, а не мучить меня своей сухой наукой.

Михаэль недавно начал работать над своей докторской диссертацией. Он надеется, что старик отец еще удостоится писать на конвертах писем, которые он посылает нам каждую неделю, что они адресованы — «Доктору и госпоже М. Гонен». Понятное дело, это наивная сентиментальность, но ведь все мы носим в сердцах своих наивные сантименты. С другой стороны, уместна ли торопливость при подготовке диссертации? Ему предстоит исследовать сложную тему, весьма и весьма сложную.

Когда мой муж произнес — «сложная тема», пробежала по лицу его судорога. И в мгновенье ока я вдруг увидела, где в будущем раскинется сеть мелких морщинок, вроде тех, что в последнее время обозначились вокруг его губ.

Летом тысяча девятьсот пятьдесят пятого мы, взяв сына, поехали на неделю в отпуск Холон, чтобы отдохнуть и покупаться в море.

В автобусе, на соседнем сиденье, расположился человек, на которого страшно было глядеть. Инвалид войны, быть может, беженец из Европы. Лицо его было расплющено, а одна из глазниц пуста. Самое ужасное — его рот: у человека отсутствовали губы, поэтому его зубы обнажились — то ли в улыбке от уха до уха, то ли в оскале, похожем на оскал пустого черепа. Когда несчастный пассажир взглянул на нашего мальчика, Яир укрылся моих объятьях. Но, словно желая вновь испытать чувство страха, он время от времени бросал свои взгляды на его изуродованное лицо. Плечи ребенка дрожали, лицо о побелело от страха.

Незнакомец с удовольствием вступил в игру. Он не отворачивался и не сводил своего единственного глаза с нашего сына. Словно намереваясь извлечь из Яира все оттенки ужаса, пассажир этот гримасничал, скалил зубы, так что и на меня нагнал страху. Он с оживлением встречал каждый взгляд мальчика, корчил рожи всякий раз, когда Яир глядел в его сторону. Яир принял этот жуткий вызов: временами он вскидывал голову, сверлил незнакомца взглядом, терпеливо ожидал, пока тот состроит новую гримасу, и тогда снова прятался в моих объятьях. Сильная дрожь била его. Все его тело трепетало. Игра шла без единого звука: в Яире рыдал каждый мускул каждый его вздох был сдавленным рыданьем, но голос он не подавал.

Мы ничего не могли поделать: свободных мест в автобусе не было. Незнакомец и мальчик не позволили Михаэлю послужить заслоном, когда он попытался встать между ними. Они взглядывали друг на друга из-за спины Михаэля, раскачиваясь из стороны в сторону.

Когда вышли мы на центральной автобусной станции в Тель-Авиве, незнакомец подошел к нам и протянул Яиру сухой пряник. Рука его была затянута в перчатку, хотя стоял жаркий летний день. Яир взял пряник и молча положил его в свой карман. Наш попутчик, коснувшись щеки мальчика, произнес две фразы:

— Какой красивый ребенок. Прелестный мальчик.

Яир дрожал, как в лихорадке. Но он не произнес ни звука.

Когда мы сели в автобус, идущий в Холон, малыш извлек из кармана сухой пряник и сказал:

— Кто хочет умереть — пусть ест это.

— Не следует брать подарки от чужих людей, — заметила я.

Яир молчал. Собрался было сказать что-то. Раздумал. Наконец произнес с уверенностью:

— Это был очень злой человек. Вовсе не еврей.

Михаэль посчитал нужным вмешаться.

— Этот человек, по-видимому, был тяжело ранен на войне. Возможно, что он — герой.

Яир упорствовал:

— Нет, не герой. И вообще не еврей. Плохой.

Михаэль отрезал решительно:

— Хватит болтать, Яир.

Мальчик поднес ко рту сухой пряник. Снова задрожал всем телом. Пробормотал:

— Я вам умру. Я это съем.

«Ты никогда не умрешь», — собиралась сказать я, вспомнив прекрасный отрывок, прочитанный мною у Гершона Шофмана. Однако Михаэль, не принимавший легкомыслия и иронии, опередив меня, произнес тщательно взвешенную фразу.