Амос Оз - Мой Михаэль

В ответ Михаэль сказал, что отлично понял свою ошибку: он полагал, что может завести котенка, не получив на то моего согласия, будто он один в доме. Он просиь, чтобы я его поняла: он просто хотел обрадовать мальчика. Да и сам он в детстве страстно желал держать кота, но отец ему не позволил.

— Я не сделала ему ничего плохого, Михаэль. Ты обязан мне верить. Я не против, чтобы ты нашел другого котенка.

— Ну, он, наверно, вознесен бурей на небо. — Михаэль сдержанно улыбнулся. — И не станет говорить об этом. Жалко мне мальчика, он сильно привязался к Пушку. Но оставим все это. Не стоит нам, Хана, ссориться из-за маленького котенка.

— А мы и не ссоримся.

— Нет ссоры, нет и котенка. — Михаэль снова сдержанно улыбнулся.

В этот период и ночи наши стали совсем иными. Внимательно, осторожно, бережно научился Михаэль доставлять радость моему телу. Пальцы его добры и опытны. Они не остановятся до тех пор, пока не исторгну я низкий стон. Мудро и терпеливо трудился Михаэль, чтобы извлечь из меня этот глубокий стон, Он научился с силой прижиматься губами к моей шее. Теплая, твердая рука его взбирается по спине, до самого затылка, до корней волос, возвращаясь иным маршрутом. В слабом свете уличного фонаря, пробивающегося сквозь щелки ставен, видит Михаэль мое лицо, выраженье которого, быть может, говорит об острой боли. Мои глаза всегда закрыты, мне необходимо было постоянное усилие, чтобы сосредоточиться. Я знала, что глаза Михаэля открыты, потому что он сконцентрирован и просветлен. Просветленные и исполненные ответственности, его объятия свидетельствовали о жизненной силе. Каждое прикосновение было точным, доставляющим наслаждение. Просыпаясь под утро, я снова хотела его.

Дикие видения приходили ко мне помимо моего желания. Монах во власянице явился мне в роще Шнеллер, кусает меня в плечо и вопит. Сумасшедший рабочий с новой фабрики, построенной к западу от квартала Мекор Барух, хватает меня и тащит в направлении холмов, а я, невесомая, покоюсь в объятьях его рук, испачканных машинным маслом. Темные ладони нежны и тверды, волосаты загорелые ноги. Не до смеха …

Или война вспыхнула в Иерусалиме, в тонкой ночной рубашке бежала я из дома, и несусь, обезумев, по узкому туманному шоссе. Мощные лучи прожекторов вдруг осветили кипарисовую аллею. Мой сын пропал. Чужие суровые люди ищут его в ущельях. Следопыт. Офицеры полиции. Добровольцы, прибывшие из окрестных поселений. Доброжелательность излучают их глаза. Как они все поглощены поисками. Вежливо, но настойчиво увещевают меня, чтобы не мешала им. Обнадеживают: с наступлением зари усилия удвоятся. Я заблудилась в мрачных переулках, прилегающих к улице Эфиопов. Я кричала: «Яир! Яир!» А на улице валялось множество дохлых котов, их тушки перекатывались по тротуару. Из какой-то двери вышел старый профессор, читавший мне курс ивритской литературы. Был одет он в потертый пиджак. Улыбнулся мне, как человек, который очень устал. Произнес вежливо, что вот ведь и госпожа тоже одинока, а потому он позволит себе пригласить госпожу. Кто она, эта незнакомая девушка в зеленом платье, обнимающая моего мужа там, в конце переулка, будто меня и не существует? Я была прозрачной. Мой муж сказал: «Веселый сантимент. Грустный сантимент. Глубоководный порт собираются построить на побережье Ашдода».

Был листопад. Деревья как-то непрочно соединялись с землей. Опасное раскачивание. Безобразное. На высоком балконе я увидела капитана Немо. Лицо его бледно, а глаза горят. Черная его борода странно обкорнана. Я знаю, что по моей вине, и только по моей вине, выход в плаванье задерживается. А время все течет, течет. Мне очень стыдно, капитан. Пожалуйста, не гляди на меня в молчании.

Однажды, когда мне было лет шесть или семь, я сидела в магазине моего отца на улице Яффо, и тут вошел поэт Шауль Черниховский, чтобы купить настольную лампу.

«Не продается ли и эта красивая девочка?» — спросил шутливо поэт. Вдруг он высоко поднял меня своими сильными руками, и его седеющие пышные усы щекотнули мне щеку. Сильный теплый запах источало его тело. Улыбка его задорна, будто он, непоседливый мальчишка, сумел раздразнить этих взрослых. После его ухода отец был возбужден и взволнован: наш великий поэт разговаривал с нами, вел себя просто, как рядовой покупатель. «Наверняка он что-то подразумевал, — говорил отец задумчиво, — когда он решил поднять Хану на вытянутых: руках и смеялся от всей души». Я не забыла. В начале зимы, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, я видела поэта во сне.