Бектас Ахметов - Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Фонари на улице горели до утра. Моя кровать перпендикулярно примыкала к кровати писательской пары. И если слегка повернуть голову вправо, то можно было видеть соседей по комнате.

Я притворялся спящим и ждал. Ждал долго. Ничего не происходило.

Они только и делали, что разговаривали. Говорил все время писатель:

"Потерпи… Скоро у нас будет все… Деньги, почет, слава, квартира…".

И так каждую ночь: "Деньги, почет, слава, квартира".

По утрам я приходил в столовую. Джон поднимался с постели: "Ну что там?".

Нараспев я отвечал:

– Все то же самое. Деньги, почет, слава, квартира.

Из-за нашего постояльца писатели из аулов (а других тогда почти и не было) представали предо мной одинаково похожими на мамин талант.

И если на глаза попадалась книжка казахского автора, то казалось, что едва я открою обложку, меня тотчас же настигнет очередной талант и будет неотвратимо бить по мозгам:

"Деньги, почет, слава, квартира!".

В начале 62-го мама поехала за Ситкой Чарли. Вернулся брат из

Ленинграда по прежнему разговорчивым. Может так бывает после длительного стационара? Понял, что лечение прошло в пустую, как только услышал от Ситки ключевое слово "Сталинград".

– Мама, что сказали врачи? – спросил я. – Ситка вылечился?

– Вылечился.

– Тогда почему он снова болтает про Сталинград?

– Пройдет.

Не прошло. Сталинград продолжал пылать огненными руинами внутри

Ситки Чарли. Брату не суждено было пробиться из осажденного города к спешащей на помощь группировке Манштейна. И это еще не все.

Прибавилась новая напасть.

Дикий Запад.

Ситка раскачивался и, глядя перед собой, разделяя слова по слогам, напевал:

– На Аме-ри-кан-ский Ди-кий За-пад, вэй!

Его захватили страхи и про Сарыджаз с Канайкой. Сарыджаз и

Канайка психолечебницы для хроников под Кзыл-Ордой. Ими, говорил

Ситка, врачи запугивают непослушных больных.

В отместку за Дикий Запад Джон и я дразнили Ситку своей песней:

Сарыджаз – Канайка!

Кызыл-Орда!

Там банда негров

Лупцует льва!

Джон обалденно бацал твист. Ситка улыбался: "Ангел ада". Доктор просил: "Сбацай нормальную вещь".

Джон выходил на середину столовой и требовательно щелкал пальцами: "Дайте румбу".

Румбу танцевал Джон так же, как и играл в футбол. В его движениях было много неправильного, обычно так румбу не танцуют. Смотреть можно, но пляске отчаянно не хватало огня и было в ней что-то такое, чего мы не понимали и от чего всем нам почему-то становилось неловко.

Грозился Ситка отвезти нас в Америку.

– Скоро, очень скоро мы все поедем в Америку.

Ситка обещал вывезти в Америку не только родню и близких Приходил за мной Лампас и брат кричал ему из кухни: "Алмас, поедешь со мной в

Америку?".

Я загораживал Лампаса от Ситки и уговаривал: "Завязывай".

…После Ленинграда с диспансера на Пролетарской Ситку перевели на Сейфуллина, в настоящую психбольницу.

Стояла середина лета. Раздетые по пояс больные бродили кругами, лежали на скамейках, в траве и на клумбе. У проходной косматый старик играл на мандолине. Медбратья, медсестры сидели на вынесенных стульях и лениво посматривали на разгуливавших больных.

Ситка увидел родителей и меня. Он бежал к нам, блаженно оглашая двор о моем приходе:

– Братишка пришел!

Я давно уже не тот, что приходил к Ситке в апреле 1958 на

Пролетарскую. Ситка подбежал и я умоляюще прошептал: " Завязывай орать". В этот момент мне казалось, будто все – санитары, сестры, нянечки – смотрят на меня. Смотрят и чувствуют, что творится со мной. Еще мне казалось, что они не только чувствуют, а насквозь видят, что ощущает человек, чей брат нисколечки не стыдится пребывания в психбольнице.

Любопытство санитаров усугубляли больные. Они подходили к Ситке и просили: "Дай что-нибудь покушать". "Они не голодные, – думал я, – болезнь заставляет их попрошайничать". О том, что без нас этим может заниматься и наш Ситка. я не подумал.

Ситка жаловался на порядки в больнице: "По утрам спать не дают, замучили с уборкой палат…". Я просил Ситку: "Потише. Услышат".

Ситка Чарли, не снижая громкости, продолжал ябедничать.

Когда кончится кормежка? Хотелось побыстрее очутиться за воротами больницы.

Перевод на Сейфуллина реально означал утрату последней надежды.

Вслух об этом в доме никто не говорил, но и без того ощущалось, что родные смирились с неизлечимостью.

В свою очередь сам Ситка не собирался мириться с предрешенностью битвы за Сталинград. По его словам, из котла можно было прорваться, только избавившись от невидимого стального намордника. Намордник, по его словам, полуопоясывал подбородок и скулы, заканчиваясь под ушами. Иногда он просил кого-нибудь из нас: "Пощупай под правым ухом. Чувствуешь намордник?".