Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека

Мы с Иваном к этому времени тоже успели насладиться жизнью и свободой: начав с обильного возлияния в вокзальном кабаке, каждый день ходили в вагон-ресторан обедать, хотя денег было у нас менее чем в обрез. Но уж так мы были молоды и безрассудны, что совсем не задумывались над завтрашним днем. А главное, не учли, что примерно к середине пути нас ждет неотвратимое и разорительное событие: необычная встреча Нового, 1957. года. Необычная потому, что происходила она в поезде "Харьков – Владивосток".

Транссибирский экспресс – это своего рода анклав на колесах. У него свои, обусловленные неповторимой спецификой Дороги, правила и законы. Садясь в этот поезд в начале маршрута, пассажиры до конца пути не переводят стрелки своих часов на местное время. хотя состав прорезает семь часовых поясов. И делают это, лишь прибыв к месту назначения. Но есть один день в году, когда, не сговариваясь, все пассажиры на протяжении семи часов трижды вынуждены фиксировать свое движение во времени, как фантастические путешественники из мира парадоксов Эйнштейна. Этот день – Новый год.

Мы выехали из Ворошилова числа 26-го или 27-го декабря. Новый год застал нас где-то в Центральной Сибири. По какому времени его встречать? На наших часах время было дальневосточное – вот мы и начали новогоднюю трапезу за 7 часов до москвичей или харьковчан.

Через несколько часов повторили – по времени местному (скажем, новосибирскому). А еще спустя часа три-четыре – по московскому.

Конечно, по этому принципу можно было встречать его затем по международному, еще позднее – по американскому… Но пассажиры транссибирского – патриоты и так далеко не заезжают.

Однако и без Европы с Америкой поезд забрался в такую бесшабашную пьянь, что порой казалось: он и сам шатается от хмельного перебора.

На весь состав, должно быть, лишь машинист вынужден был оставаться трезвым, как стеклышко, да и в этом хотелось усомниться. Но что сто процентов наших попутчиков были пьяны вдрабадан – за это могу поручиться, как за себя и за Ивана.

Какой, все же, ветер гулял в голове у нас – 26-летних женатых мужчин (а один был уже и отцом)! За семь часов непрерывного пира мы, разживаясь (уж не помню, где и как) все новыми бутылками горячительного, катастрофически опустошили собственные тощие кошельки и к моменту, когда в вагон вставился наш молдаванин со своим мешком разносолов, у нас с Иваном Харитоновичем оставались считанные рубли.

Прошу не воспринимать эти два последних слова за метафору или гиперболу – проспавшись после многочасовой попойки, мой спутник вызвал меня в тамбур и спросил напрямик:

– Слушай, у тебя остались какие-то деньги?

Я стал выворачивать карманы, считать. Он, оказывается, подобную процедуру уже проделал – и опешил: денег почти не было. Как ни дико сейчас покажется со стороны, мы такими подсчетами до сих пор не занимались: в вагоне-ресторане то один рассчитывался за обоих, то другой, на станционных базарчиках покупали у бабок всяческое съестное тоже попеременно – и каждый, видя, что свой кошелек тощает, втайне надеялся на другого… Теперь надеяться стало не на кого: из самых дальних кармашков было все извлечено до копейки – денег почти не осталось! В оставшиеся четыре дня пути мы были обречены на самую жестокую голодуху!

Вокруг нас по-прежнему царила атмосфера доброжелательного к нам уважения, каждый из нас по-прежнему оставался "товарищем младшим лейтенантом", невозможно было и помыслить о том, чтобы признаться в нашем дурацком легкомыслии кому-нибудь из окружающих нас солдат, а офицеров в солдатском вагоне, кроме нас – и тоже мне "офицеры"!- ни одного не было, не у кого и взаймы попросить… Признаюсь, что я бы все-таки попробовал, но Иван оказался человеком немыслимой гордыни – он мне прямо-таки приказал: "Не смей!" – и я подчинился.

В вагоне продолжали пить-есть, опохмеляться и закусывать, но мы, как и положено степенным, серьезным младшим лейтенантам, "завязали", ссылаясь на то, что-де "хорошенького понемножку". В силу обуявшей

Харитоновича гордыни, надо было скрывать финансовую катастрофу, создавать видимость нормального, солидного течения жизни. И мы продолжали делать вид, что по-прежнему ходим обедать в вагон-ресторан, а сами где-нибудь в тамбуре промежуточного вагона выстаивали часа полтора, украдкой жуя кусочки купленного на последние копейки хлеба – право, в день не более пресловутой

"блокадной" нормы

А вернувшись в свой вагон, были вынуждены, ничем не выдавая своего лютого голода, еще и наблюдать, как наш бывший однополчанин, разложив свои "кулацкие" харчи по столику в нашем отсеке (он, как на грех, устроился именно возле нас!), поглощает пахучее сало, какие-то пампушки, пирожки, рыбу, вяленое, жареное, пареное, – да еще и приговаривает: "От вкусно!" Впрочем, мы ведь "ходили в ресторан", и юному молдаванину даже в голову не приходило нас угощать.