Владимир Яременко-Толстой - Мой-мой

Выходя из "Кента", я попробовал нагло поцеловать Антье, ведшую себя на протяжении всего вечера вызывающе и вульгарно. Мое приставание она восприняла благосклонно и весьма обнадеживающе. Поэтому я предложил ей пойти выпить еще.

– Ладно, но только если по дороге домой, – сразу согласилась она.

Домой нам было, можно сказать, по пути. Жила она на Гумпендорферштрассэ в двух шагах от моей галереи. Я предложил зайти в заведение "Нахтазиль", название которого в переводе на русский означает "ночной притон". Был еще, разумеется, и "Тагазиль", то есть "дневной притон". "Дневной притон" работал до десяти часов вечера, после чего он закрывался, и открывался "ночной".

Из "дневного притона" публика перекочевывала в "ночной", и оставалась там до тех пор, пока не открывался "дневной", и так далее до бесконечности. Таким образом, дни сменяли ночи, а ночи дни, и постоянные клиенты, в этих двух культовых заведениях обитавшие, могли эти смены прослеживать и наблюдать.

Интересной особенностью упомянутых заведений было еще и то, что "дневной притон" находился на уровне улицы, как обычное питейное заведение, а "ночной" – в подвале, куда надо было спускаться по длинной мрачной лестнице с низкими потолками.

Выпивка там была по цене вполне доступной практически каждому, при этом значительно дешевле, чем во всех окрестных барах. Собирались же андерграундные писатели, начинающие музыканты и неудавшиеся актеры.

Открытые после разгрома Пражской весны чешскими политическими эмигрантами, бежавшими в Австрию, "дневной" и "ночной" притоны влачат свое злачное, тлетворное существование до сих пор, и я настоятельно рекомендую вам их посетить, если вы будете когда-нибудь в Вене. Находятся они рядом с западным вокзалом Вестбанхоф на улице под названием Штумпергассэ. Можете спросить прохожих, и вам подскажут.

До "Нахтазиля" нас довезла на машине Мануэла. Все было бы хорошо, но на хвосте у меня висел Юрий Живаго, и мне не хотелось его отшивать, так как он был тогда еще моим другом. Втроем мы спустились в подвал, поздоровались с хозяином заведения Иржи, крикнувшем мне по-русски "здравствуй, товарищ!", и уселись за длинный дубовый стол. Заказали красного вина, поставляемого в "Нахтазиль" со специальных виноградников, выпили, я стал предлагать Антье сходить на экскурсию в мою галерею, расположенную на параллельной улице. Антье отказалась, очевидно подозревая, что мы накинемся там на нее с Юрием Живаго вдвоем, но под предлогом, что у нее есть сожитель, с которым она хоть и не расписана, но изменять которому считает безнравственным. Понимая, что ее не удастся уломать сразу, я пригласил Антье на открытие выставки британской художницы Рэбекки Прайс. Она обещала прийти, и я от нее в тот вечер отстал.

Выставка Рэбекки Прайс, ввиду беременности лично не приехавшей, а приславшей работы по почте в огромных картонных ящиках, называлась "The Price of Love". Большие абстрактные полотна изображали ощущения художницы в перерывах между любовными утехами с ее новым мужем. Антье пришла. Когда дело близилось уже к шапочному разбору, я подошел к Антье, сидевшей в кресле в проходном, длинном помещении галереи, ведущим к черному выходу, и о чем-то беседовавшей с модной итальянской галерейщицей. Вокруг них на стульях расположился пьяный скучающий бомонд. Я посмотрел на ярко накрашенные губы Антье, возбуждающе шевелившиеся в процессе разговора, и ощутил эрекцию. Ее лицо находилось как раз на уровне моего паха, и мне стали приходить в голову всякие неприличные мысли. Очевидно, заметив напряжение у меня в штанах, Антье взглянула на меня сверху вниз и произнесла невинным голосом:

– Толстой, у тебя нет сигары?

Я смутился, не зная, что ей ответить. А она ждала. Я догадывался, чего она хочет. Она явно жаждала развлечения, перформанса для людей, в тот момент за нами наблюдавших и которых ей бы хотелось шокировать. Я прекрасно знал, что я должен был вытащить хуй, и что она возьмет его в губы. Знал, но не решался.

– Толстой, я хочу сигару! – произнесла она, в этот раз с томным приказом.

– Где ж я тебе ее возьму? – растерянно пробурчал я.

Взглянув на меня, как на последнее ничтожество, Антье тогда отвернулась.

Я сразу понял свой непростительный промах и мучался угрызениями совести до самого конца вернисажа, пока дверь за последним посетителем не захлопнулась, и мы не остались с Антье одни.

Я повернул ключ в замке. Антье выключила свет. Я стал искать ее в темноте, чувствуя, что она где-то близко. Только протянул руку, а она вывернулась. Попытался схватить, она отскочила в сторону. Тогда я остановился и стал стоять неподвижно. Увидел приближающуюся ко мне черную тень, почувствовал ее губы, ищущие мои, схватил ее в объятия и ощутил, как она крепко обнимает меня, увлекая на пол.