Владимир Митрофанов - Зачистка территории

От всего периода коллективизации сохранились только фотография трактора "Клейтрак" в окружении колхозников и настоящее колесо корчевальной машины "Хьюстон". И все. А период тот был тоже страшноватый. Бабушка Ивана Сергеевича всю жизнь считала, что тогда в двадцатые-тридцатые годы они пережили некое чужеземное вторжение.

Церкви закрыли и разорили, многие разрушили. В монастыре сделали тюрьму и свой штаб и оттуда, из-за стен, делали набеги, потом поместили туда сумасшедших и малолетних преступников. Священника распяли на задних воротах монастыря – реально прибили гвоздями, а потом долго не давали снимать и хоронить. Кстати, те самые ворота сохранились и поныне. Там с некоторых пор висит икона с лампадкой, и многие там молятся. Приписывали то преступление самому комиссару

Кострову, но вряд ли он лично забивал гвозди, поскольку вообще не был приспособлен делать что-то руками. Но кто-то ведь этот молоток держал и прибивал священника! И под суд не попал, и в тюрьму не сел.

Говорили, что Костров-Кацман сам лично убил человек двести (хотя никто не знает точно, сколько), и еще заставил и других убивать.

Интересно, как это они, психопаты, ухитрялись подчинять других людей своей воле? Кто такой был Изя Кацман до революции? – Просто сын аптекаря, уважаемого человека и сам будущий аптекарь. А кем стал?

Комиссаром революции, ночным кошмаром! Это была чисто библейская история. Они, местные жители, были как те же филистимляне – ныне полностью изведенный, исчезнувший народ. Никто никого тогда не уговаривал и даже не агитировал – их просто устрашали. Кто не подчинялся – уничтожали вместе с семьями. То же было и при продразверстке: тех крестьян, кто не отдавал свой же хлеб, зимой на морозе сажали в яму и заливали водой. Нечто похожее повторилось, когда начали внедрять коллективизацию. Еще, говорили, перед самой войной в монастырь доставили несколько сотен поляков – полицейских и государственных служащих откуда-то будто бы из Силезии, но детали точно никто не знал. Поляки сначала что-то строили, а потом их вывезли в Н. и там всех расстреляли. Об этом в краеведческом музее ничего не было.

Уже потом, где-то в начале 60-х, бабушка случайно увидела в Н. табличку с надписью "Улица Комиссара Кострова" и тут же мемориальную доску с его именем и с датами рождения и смерти, из чего она с удовольствием узнала, что оказывается Изя умер в 1938 году.

Несомненно, он попал под топор репрессий. Бабушка, поняв это, очень обрадовалась, потому что до этого в ней подсознательно все это время оставался страх, что Изя жив и может внезапно вернуться в Любимов, и тогда все может начаться сначала. Существовала вероятность встретить на улице человека, который убил многих ее знакомых и друзей – и что тогда делать? В ее представлении пребывание Изи на земле отрицало бы само существование Бога, и тут, перед табличкой на доме, она окончательно уверовала: "Бог есть!" – и все, что произошло с ними в те страшные годы, показалось ей страшным испытанием и наказанием за грехи, а Изя – обычным злым демоном, сделавшим свое черное дело, и потом низвергнутым назад – в преисподнюю.

Экспозиция музея наглядно отражала и всю фрагментарность, присущую исторической науке в целом. Полностью отсутствовали не только целые десятилетия в 18-19 веках, когда в городе будто бы ничего и не происходило вообще, но и даже значительные исторические периоды в 20-м веке, где, казалось бы, еще существовали и живые свидетели. Например, полностью отсутствовал раздел, который мог бы называться "Любимов в годы Великой отечественной войны", или

"Любимов в период немецко-фашистской оккупации". На этом периоде по неизвестной причине все еще лежала печать молчания. Любознательный посетитель музея никак не смог бы узнать, где в городе располагались оккупационные власти, полиция, хотя эти сведения, несомненно, можно было бы попытаться достать, скажем, в архивах ФСБ. С большой степенью вероятности можно было предположить, что эти учреждения располагались в административных зданиях монастыря, то есть там же, где и в свое время размещалась ЧК. Достоверно известно, что в это время была убита одна девушка-комсомолка, которую звали Зоя

Водопьянова. И причем, застрелена немецким офицером прилюдно в самый первый день оккупации, казалось, без всякой на то причины. Что-то она такое ему крикнула по-немецки, он тут же вынул пистолет и выстрелил ей в грудь на прямо глазах у ее матери. Что такое она крикнула, так и осталось неизвестным.