Ежи Косински - Пинбол

Презамысловатые Эходелы, многажды отражающие голос, что при этом дрожит презатейливо; а иные возвращают Голос громче, нежели он пришел, пронзительней и глубже; есть даже отдающие

Голос буквами или же произнесением Звуков отличным от того, что приняли они". [17] Перевод З.Александровой.

Расположенная на высоте четырех тысяч футов в Лагунных горах, "Новая Атлантида" занимала три сотни акров и господствовала над лежащей внизу долиной. Помимо двухэтажного дома, который занимал Остен, здесь была избушка привратника, где жили помощники Джимми — три индейца-шошона, братья средних лет, работавшие на него с тех пор, как он приобрел это ранчо.

Индейцы кинулись к нему помогать вытаскивать «Паганини». Хотя на протяжении долгих лет шошоны ежедневно часами просиживали у телевизора, они по-прежнему едва говорили на английском, и в общении с ними Остен часто доверялся жестам и нечленораздельным звукам.

Мужчины помогли ему втащить консоль в большой дом, где все место, помимо спальни, ванной и кухни, занимала сложнейшая, абсолютно изолированная звукозаписывающая студия. Именно здесь, на первом этаже, «Паганини» присоединился к впечатляющему строю музыкальных инструментов и записывающего оборудования: электроорганов, усилителей, синтезаторов, гитар, барабанов, ящиков для спецэффектов и, прежде всего, «Гершвина», совершенной двадцатишестиканальной, шестнадцатидорожечной записывающей консоли, обеспечивающей Остену идеальные возможности для цифровой компьютерной записи и воспроизведения.

Когда индейцы отправились готовить обед, Остен уединился в студии, дабы прослушать любимые мексиканские песни Лейлы Салем.

Вскоре он уже знал, каким образом хочет сыграть, спеть, а возможно, и записать их. Он сразу все понял, потому что так работал его мозг, а еще потому, что он уже видел себя — с Лейлой — в Тихуане.

Здесь, в собственном Дворце звука, святилище его творческого уединения, он чувствовал себя в покое и безопасности. Он спроектировал здесь каждый дюйм, отобрал каждый инструмент. Здесь не было ни одного предмета, с которым он не был бы знаком столь же близко, как с собственным телом; ни один переключатель, проводок, соединительный шнур, потенциометр, осциллятор, генератор, усилитель, ни одна клавиатура, кнопка, штепсельная вилка не были ему чужими. Здесь был его тайный приют, где он мог остановиться, чтобы слить воедино память и фантазию, эти два источника, питавшие его вдохновение, один из которых брал начало в прошлом, а другой — в будущем. Здесь, в полном одиночестве, вивисектор собственного таланта, он мог возбуждать и контролировать творческий процесс, от исходного материала — голоса и песен — до их аранжировки на любом из электронных и обычных инструментов, которые он использовал для создания своего уникального звука — "звука Годдара".

Порой, потеряв направление, в котором ему следовало идти, он рассматривал возможность применения совершенно новых средств выражения, имея в виду грандиозный потенциал, заложенный в области электронного экспериментирования. Он изучал творчество композиторов, подключавших неврологические усилители к собственному мозгу, чтобы преобразовать его сигналы в индуцированные резонансы музыкальных инструментов. Его восхищала техническая виртуозность этих работ, произведений, но он всегда ощущал в них недостаток вдохновения. Были ему известны, и точно так же разочаровывали, эксперименты с лазером и объемным звуком, а также последние попытки создать мультимедийную музыку. Он сознавал, что в конечном счете ему остается полагаться только на себя и только в себе искать слова и звуки, способные выразить его мысли и чувства, созвучные мыслям и чувствам тех людей, для которых его музыка стала отражением их внутреннего мира.

Отдавал он должное и тишине. Его восхищали слова Джона Кейджа: "Больше всего мне нравится та музыка, неважно, моя или чья-нибудь еще, которую мы слышим в абсолютной тишине".

Нередко на рассвете, когда шошоны еще спали в своем маленьком домике, он уезжал в пустыню Анза Боррего. Он вылезал из джипа и спускался в каменистое, поросшее кустарником русло пересохшей реки, которое казалось ему раскаленной пыточной камерой. Вдалеке, сквозь рассеивающийся туман виднелись надменные горные вершины, красноватая полоска на фоне небесной лазури, а ниже, словно иссохшие голые кости — безжизненные холмы Боррего.

Здесь, где ни один звук не нарушал тишины, он подолгу стоял и думал о том, что однажды источник музыки в его душе иссякнет, и она станет такой же сухой и беззвучной, как эта пустыня. Но он знал, что, пока этого не случилось, он должен углубляться в себя и искать, искать, ибо в недрах души вечно живы родники прекрасного…