Цутому Минаками - Снежная дорога

Иногда мне вспоминался погибший Кобаяси. Не когда я рассказывал о своей службе, а как-то вдруг, в минуты одиночества. Но время шло, и те годы, казалось, совсем истерлись из памяти. Странная штука – память. Люди склонны забывать все дурное. Может быть, оттого, что такие воспоминания причиняют им боль. И потому, когда жена, рассказав о восторгах дочери, потрогавшей лошадиные губы, добавила: «Не то, что ты!» – мне сделалось неприятно. Ведь в военное время мы даже не были с ней знакомы. Тогда я был женат на матери своей старшей дочери. С ней мы расстались вскоре после войны, я женился во второй раз, но только моя первая жена знала о том, что мне довелось пережить, и не упускала случая, особенно незадолго до разрыва, с презрением поведать посторонним о моей «службе». Новой жене я ничего не говорил о своем прошлом… Вопрос Токонами всколыхнул осевшие на дне памяти переживания: лошади напоминали мне о былом. Вот почему я так растерялся, не зная, что ответить ему. Выходит, черную кровь, струящуюся по лицу погибшего фронтового товарища – впрочем, не слишком ли громко сказано о нас, обозных ездовых, так и не понюхавших настоящего фронта? – лишь присыпало долгим снегом времени…

Всю эту зиму я пробездельничал, только и делал, что гулял. Когда выдавалась минутка, я шел к дому Маттани – посмотреть на лошадей, – но с хозяйками не заговаривал.

У коновязи, переливающейся серебром в лучах солнца, спокойно стоят серая и гнедая. Мать и дочь со смехом бросают в них снежками. В такие минуты мне очень хочется окликнуть их. Эта серая, единственная на конюшне, – не с ней ли играла тринадцать лет назад моя дочь? Может, она, Ханако?… Но нет, этой, пожалуй, не больше двадцати. Значит, не она, вздыхаю я. А на другой день снова думаю: все-таки она, только очень одряхлевшая. Я знаю, ее редко выводят на улицу. Как ее зовут? Но мать с дочерью держатся так, что мне, постороннему, неловко приставать к ним с расспросами. Отца теперь нет, все тяготы легли на материнские плечи: скоро хлопотная пора – летний сезон. Надо за зиму хорошенько откормить лошадей. Маттани просто с ног сбились, готовясь к лету. А мать, наверное, еще терзают тяжкие думы о будущем дочери, пожертвовавшей учебой. Я не раз представлял, как захожу к ним на двор, и все же любопытство было не столь велико, чтобы заговорить с ними.

Вот уже третью зиму мы живем вдвоем с кухаркой. Жена и дочь – в Токио. Девочка учится в третьем классе школы второй ступени и лишь изредка приезжает сюда, в городок. Это специальная муниципальная школа для калек, в Сэтагая. Благодаря отчаянным стараниям матери она научилась ходить на костылях, но все же частенько ей приходится добираться до школы на коляске. Жена не может оставить ее ни на час.

На днях я приезжал в Токио, по делам, и зашел домой, но никого не застал. Жена с дочерью ушли в больницу. Я сразу уехал обратно, а в тот же вечер жена позвонила мне.

– Тебе что-нибудь было нужно? – спросила она.

– Да нет, ничего, – ответил я, – просто хотелось взглянуть на дочь, раз уж приехал в Токио. А что говорят врачи?

– Сколько есть болезней – все собрались в нашем ребенке. Так сказал доктор. – Жена вздохнула. – У нас уже нет сил, ни у меня, ни у нее…

Это был обычный осмотр, но теперь у дочери начались нелады с почками. Атрофировался нерв мочеиспускательного канала, и в школе ей приходилось носить мочеприемник. Кроме того, недоразвитые ноги уже не выдерживали подросшее тело, органы работали не так, как должны работать. Ребенок растет, и вместе с телом растут недуги. Да, кажется, так говорила жена, мучительно переживавшая эти страдания дочери. Когда я время от времени приезжал в Токио, у меня возникало желание увидеть собственное дитя. Но дочь выползала навстречу, с трудом волоча свое почти взрослое тело. И я, бросив все на жену, снова сбегал в горы.

Местные говорят, зима в этом году выдалась снежная. Бывало, снег валил по два, по три дня подряд. По ночам разбушевавшийся ветер рвет дверь. В такие ночи бесполезно садиться за стол: ничего не напишешь, только потратишь время впустую, одолеваемый невеселыми думами. Нынешняя жена моложе меня на четырнадцать лет. Выходит, через двенадцать лет, когда мне исполнится семьдесят, ей будет пятьдесят шесть, а она по-прежнему должна заботиться о двадцатисемилетней калеке дочери. Не уверен, что я проживу больше семидесяти, хотя кто это может знать? Попав в армию, я думал, что найду свою смерть на чужбине, куда меня пошлют вместе с моими конями. Ведь погибли же те, кого отправили всего неделю назад! Вышедший из Симоносэки транспорт разбомбили уже у Тайваня, и он затонул. Солдаты были при лошадях, в трюме, никто не успел спастись. Пока я ждал своей очереди, меня демобилизовали. Так я остался в живых. То, что я еще жив сегодня, в свои пятьдесят шесть, – дар небес. А уж дотянуть до семидесяти – и подавно. Это, конечно, так, но, если я умру, что будет с женой и калекой дочерью? Тринадцать лет назад, когда дочери пересаживали материнскую кость, чтобы она могла ходить на костылях, я не поехал в больницу. Сбежал, сославшись на неотложные дела. Я был эгоистичным отцом. Говорят, и вдали от людей человек тянется мыслями к людям; ну а мне же, наверное, самому хотелось насладиться ниспосланным мне даром небес – жизнью. Не выношу трудностей. Я бегу от них, зажмурив глаза. Смог ли бы я пожертвовать ради кого-нибудь собственной костью?…