Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

«Прямо вот так, с самого начала, с первых строчек?» — спрашиваю я. Сорокин задумывается, вспоминает. Видно, что это для него не пустой вопрос: судя по всему, в писательстве для него нет ничего второстепенного. Скорее для Сорокина второстепенно все, что не писательство. «Нет, пролог потом добавил… Я все книги начинаю утром. Встаю в девятом часу, выпиваю стакан воды, привожу себя в порядок и работаю до полудня. Обычно каждый день работаю. Ночью не могу — очень раздражает, когда нет дневного освещения, не могу сосредоточиться. Пишу в основном на компьютере, хотя стихи, например, могу только ручкой, на бумаге».

Когда слушаешь Сорокина, создается впечатление, что перед тобой сидит настоящий подвижник или даже монах. Не отсюда ли бесполый и стерильный образ жизни братьев с ледяным сердцем из «Трилогии»? Сорокин улыбается: похоже, со своим вопросом я попал в самую точку. «Чтобы написать „Путь Бро“, я уехал в Ганновер, мне предоставили грант и маленькую квартирку напротив дома, где жил Лейбниц. В этой квартире был очень странный буфет, вырезанный из дерева, с двенадцатью деревянными апостолами. Я их рассматривал два месяца и вел очень сдержанный образ жизни — выходил только погулять и пообедать. Вполне монашеский режим».

Снова раздается звонок мобильного. Разговор опять-таки о Германии — на днях Сорокин собирается в Штутгарт на литературный фестиваль. «Я как-то привык к Германии, я езжу туда уже двадцать лет, понимаю ее ментальность. После России мне там уютнее всего. К тому же немцы очень много меня переводят — неприлично сказать, у меня двенадцать книг на немецком. Еще японцы меня любят: в Японии я жил при Университете иностранных языков в качестве живого писателя. Есть у них такое развлечение, особенно популярны русские писатели — и живые, и мертвые. Думаю, Чехова и Достоевского там любят даже больше, чем в России». Однако главное место — после родины, разумеется, — в произведениях Сорокина занимает Китай: страницы его романов и рассказов щедро присыпаны китайскими словечками. Даже в лубочно-православной Новой России «Дня опричника» ездят на китайских «Мерседесах», летают на китайских «Боингах» и легко мешают «Исполать тебе, добрый молодец!» с «Дяодалань!» (х*й на рыло — кит. ).

Откуда это увлечение Поднебесной? Ходят сплетни, что отец Сорокина был видным китаистом, встречался с Мао. Сорокин мотает головой. «Нет-нет, это легенды. У меня довольно давно и спонтанно возникла очарованность Китаем. Я даже начинал учить китайский, но у меня слабо развита способность к языкам. В Китае потрясает громадная потенция, чисто физиологическая. Я видел там, как работают на электроламповом заводе четырнадцатилетние крестьянские дети, их коллективность — это нечто, не имеющее никаких аналогий в европейской физиологии. Они совсем другие, поэтому меня и завораживает идея китайской гегемонии. Завораживает идея алхимического брака между Китаем и Россией. Мне кажется, из этого может выйти нечто великолепное.

Китай гораздо круче Японии, потому что там никто не говорит по-английски, а в провинции тебя даже могут запросто потрогать руками, как животное. Трое моих друзей — дело было на юге Китая — как-то раз поспорили, сколько им удастся продержаться без знания языка и без сопровождающего. И одного дня продержаться не удалось, все вернулись в гостиницу с позором. Говорят, в Китае издали „Голубое сало“ пиратским образом. У них такое случается».

Похоже, моя давнишняя гипотеза подтверждается: на какую бы тему ни зашла беседа, она неизбежно возвращается к литературе и, в первую очередь, к книгам самого Сорокина. Писатель Сорокин абсолютно самодостаточен. «Я — текст, а не человек» — написано на нем большими буквами. И все же что делает человек Сорокин, когда в полдень перестает быть текстом? «Я живу деревенской жизнью, во Внуково. Чтение, прогулки, две собаки, визиты друзей и к друзьям. Размеренность крепостного уклада. Я давно так живу. В 1980-е годы у меня был краткий период довольно бурной богемной жизни, но я не могу пить больше двух дней подряд физиологически, так что я довольно быстро от этого устал. Я должен писать каждый день — это функция организма.

Самое страшное начинается, когда не пишется: тогда освобождается масса дополнительной энергии и надо срочно изобретать, как ее убить. Способы есть разные: можно колоть дрова, играть в шахматы с компьютером. Я вот в пинг-понг играть люблю, правда, тут уже компьютером не обойдешься — нужен живой партнер. Или готовить что-нибудь замысловатое, что занимает много времени. Например, тройную уху. Ничто так не заполняет свободное время, как приготовление тройной ухи. Когда действительно по-настоящему не пишется, только тройная уха и помогает. Вообще я готовить люблю. Но все остальное готовится быстро». А каково отношение писателя Сорокина к другим видам искусств? Помогают ли они ему заполнить время, не занятое текстом? Ответ утвердительный — важнейшим из искусств традиционно является кинематограф, затем музыка. «Классическая?» — интересуюсь я, памятуя о недавнем романе писателя с Большим театром, закончившемся постановкой оперы Десятникова «Дети Розенталя» на либретто Сорокина. «Почему классическая? — даже как-то обижается Владимир. — У меня очень широкие интересы. Джаз, этника, все что угодно. Довольно большая фонотека — правда, собаки постоянно ее подчищают. Очень любят грызть компакт-диски — как ни складывай, все равно достают. И рок тоже слушаю: очень много текстов знаю наизусть, вот даже иногда цитаты вставляю. Во „Льде“, например, из Бьорк — stop confusing me with your wishful thinking». Я рассказываю Сорокину про инцидент с романом Минаева «Духless» (компания Gala Records предъявила автору многотысячный иск в связи с эпиграфами из западной рок-классики, которыми открывается каждая глава романа). Сорокин хватается за голову: «Нет, меня пока еще никто к ответу не призывал. У меня вот, кстати, в „Дне опричника“ целиком песня „Прекрасное далеко“ — это, по-моему, из кинофильма „Гостья из будущего“. Там ведь тоже наверняка какой-нибудь владелец копирайта есть? Вообще мы живем в безумном мире — по мере возрастания производительности труда растет количество паразитов на одного работающего. Все эти юристы, менеджеры — и каждый претендует на свой кусок пирога…» Остается только спросить, каково приходится русскому писателю в этом безумном мире. Выясняется, что неплохо. В России все еще пока есть «Идущие вместе», «Наши» и хоругвеносцы — с писателем по привычке считаются, как с властителем дум, а на Западе…