Джеймс Данливи - Волшебная сказка Нью-Йорка

— Знаете, сэр, над нашей страной повисла огромная масса вранья, и люди чувствуют, что это вранье, но тем не менее добавляют к нему все новое, так что всех уже накрыла гигантская ядовитая туча. В один прекрасный день она погрузнеет до того, что опустится вниз и удушит нас всех до единого.

Вот и кладбище Нью-Кэлвэри. Где в более счастливые времена люди хоронили своих мертвецов. Водружая надгробия над их упокоившимися телами. Пока оставшиеся в живых толкали и отпихивали друг друга. Сохраняя на лицах выражение, говорившее, не суйся, убьет. На прошлой неделе вышел прогуляться и подумал, какого черта, почему бы не попробовать притвориться чокнутым. Выбрав женщину потолще, бочком подбирался к ней. Прерывал ее хищническую пробежку и произносил, шепотом, с лучшим моим акцентом. Не пугайтесь, мадам, я не собираюсь грабить или насиловать вас, я хочу лишь спросить, вокруг вас, случайно, не располагается эрогенная зона. Одна улыбнулась и ответила, конечно, но красивый молодой человек вроде вас может проникнуть в нее в любую минуту. Приободренный, задал следующей даме совершенно непростительный вопрос, услышав который, она уронила покупки и завопила, призывая полицию. Внутри тебя понемногу возводится целый дом. С башенками протеста. Под каменными кровлями, сооруженными из обломков самоуважения. Посели в нем страдание. Подобное тому, с каким все эти люди смотрят на автомобиль, в котором мы едем. Через их обшарпанные кварталы. Прощай, Вудсайд. Здравствуй, Форест-Хиллс. Если бы только я мог быть сыном. Ведь существуют же дочери. Американской Революции. А не жалким приплодом, зачатым здесь, на берегу. Четой простых иммигрантов. Так и не понявших, что за чертовня их пришибла. Я же, едва начав говорить, уже пытался заработать хоть пенни у соседей, сидевших на верандах вдоль улицы. Белая кожа моей матери, когда она умерла, казалось, поголубела изнутри. И кровь побурела, подсохнув на простынях. Ни разу меня не шлепнула, не ударила. Говорила, что я тихий мальчик. А когда вторая приемная мать застала меня, дрочившим, засунув крантик в ее словарь. В надежде заляпать спермой неприличные слова. Она сказала, я тебя выдеру. Выдеру, мерзкий, маленький бандит. Это случилось еще перед тем, как я подложил дождевых червей ей в спагетти, и провертел дырку в стене ванной комнаты, желая посмотреть, как она там купается. И вытолкнул в прихожую голого братишку. Чтобы она ошалела при виде его стояка. У нее все лицо вспотело, а сама она завизжала, они это нарочно, нарочно. Господи, а то не нарочно. Хочешь поскорее узнать, какая сволота эти взрослые, стань маленьким мальчиком. И когда ты начнешь подрастать, обращаясь в миловидного юношу, все соседи немедленно притворятся, будто это не они всю твою жизнь орали на тебя и глядели зверьми, что вы, что вы, сроду такого не было. Приятно становиться все красивей и видеть, как стареют соседи, заслужившие все, что они теперь получили. И в День Независимости ударит большой колокол. Когда он звонит, каждый, еще сохранивший мужество гражданин выходит из своего дома. Самое время тогда подойти к соседу. Как дела, корешок. И врезать ему по сусалам. Во имя соседской ненависти. Во имя того, чтобы в этот день по нашим лужайкам не таскался никто нежелательный. Ни ирландская шушера, чтоб ей подтереться трилистником. Ни поляки с ихними собачонками. Ни прочая сволочь из центральной Европы, которая ссыт в кухонные раковины, прямо на немытые тарелки. Чтобы по нашим лужайкам гуляли одни только наши красиво одетые детки, воющие от испуга, глядя, как их пузатые папочки лупят друг друга по рылам.

— Вроде здесь, мистер Кристиан. Видите, на лужайке табличка с номером.

— О'кей. Подъезжай к обочине и жди. Если я буду задерживаться, я тебе сообщу.

— Да чего там, мистер Кристиан, веселитесь, сколько хотите, сейчас по радио хороший футбол начнут передавать. Я еще книжку взял про дзю-до, хочу выучить кой-какие из ваших приемов. Чего же лучше. Приятного вам вечера.

Кристиан поднимается по зеленоватым от мха ступенькам. Лужайку дугой рассекает дорожка из разномастных и разнокалиберных камней. Старые дубы и ильмы. Голубые ели по сторонам от каменного крыльца с дощатой дверью. За окнами, затянутыми сеткой, темно. А тот дом, надо полагать, принадлежит итальянцу и, господь милостивый, у входа в него стоит полицейский.

Кристиан нажимает белую кнопочку, изнутри доносится колокольный перезвон. На покрытом лаком кружке, отпиленном от бревна, значится «Здесь живут Джин и Говард». Из-за угла их островерхого крытого черепицей уютного домика вылетает веснушчатый мальчишка. Волоча за собой красную тачку. Под большими раскидистыми деревьями. Видны пристроенный сбоку к дому итальянца поместительный гараж и широкая подъездная дорожка. Слышатся легкие шаги. Поскрипывает пол. Красное платье мелькает за потускневшей медной сеткой двери. Которая открывается. Тонкие пальцы, вытираемые о передник. Большие блестящие темные глаза. На лице. Венчающем хрупкое тело.