Эмма Герштейн - Лишняя любовь

Все было в трауре, все никло от невзгод

И были свежи лишь могилы.

Без фонарей как смоль был черен невский вал,

Глухая ночь вокруг стеной стояла…

Так вот когда тебя мой голос вызывал!

Что делала – сама еще не понимала.

И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом,

По осени трагической ступая,

В тот навсегда опустошенный дом,

Откуда унеслась стихов сожженных стая.

Из воспоминаний И. Берлина мы точно знаем, когда это было: в конце ноября 1945 года. То есть сразу после окончания войны.

Автор, давно уже обосновавшийся в Англии, увидел Ленинград, откуда был увезен подростком. Утром в день приезда он еще не знал, жива ли Ахматова, автор “Четок” и “Белой стаи”, “Подорожника” и “Anno Domini”. А уже в три часа того же дня его проводили к ней на Фонтанку. Ну какое значение могло иметь для этой напряженной встречи, в какую сторону он свернул с

Аничкова моста? Никакого. И если в своем эссе И. Берлин очень точно описал свой маршрут, то, вероятно, это было сделано под влиянием стихотворных строк Ахматовой. Впоследствии Анна Андреевна сама сделала его героем строфы

“Звук шагов, тех, которых нету…”, прибавив к ней ряд опознавательных стихов. Она сделала это при существенной переработке “Поэмы…” в 1954 году, дописав также содержащийся в ней образ “паладина” “Коломбины десятых годов”, использовав для этого мотивы лирики А. Блока. Теперь Ахматову под влиянием разных соображений и обстоятельств влекло к более точным указаниям на прототипы. В позднейшей своей “Прозе о поэме” Анна Андреевна прозрачно намекнула на реального прототипа “гостя из будущего” – И. Берлина. Об этом читателю еще предстоит узнать в последующих моих воспоминаниях о встречах с Ахматовой в 40 -

60-е годы.

Что же касается моего знакомства с В. Г. Гаршиным в 1939 году, мое эмоциональное впечатление о его драматичной и повторяющейся дороге к дому Анны Андреевны, отраженной в стихе “Повернув налево с моста…”, остается в силе.

Но вернемся к событиям этого года, влиявшим на мою жизнь. 1939-й еще не кончился.

*

*

В день отъезда из Ленинграда я обедала в столовой Дома ученых.

Официант был так же возбужден, как прошлогодний севастопольский, подходил к клиентам, обменивался с ними взволнованными репликами… Я сидела за столом одна и не могла понять, в чем дело. Только когда я вышла на улицу и увидела группы людей, бледных и суровых, молча слушавших голос из радиорупоров, я узнала: началась финская война.

Вечером я шла с Рудаковым к Московскому вокзалу пешком с Колокольной улицы, где они жили и откуда я уезжала. Мы шли посредине мостовой. На улице был полный мрак, даже из витрин магазинов и окон квартир не пробивалось ни луча света.

Это был первый день затемнения.

Потом, в январе и феврале, как известно, ударили необычные сорокаградусные морозы, и наши красноармейцы замерзали на фронте, не имея соответственной экипировки, и узнали всю силу ненависти к нам финских снайперов.

Сергей Борисович написал об этом одно из лучших своих стихотворений. Я услышала его только во время Великой Отечественной, когда он, тяжело раненный под Ленинградом, был переведен в 1942 году на тыловую службу в

Москву. Мне кажется, его стихотворение нигде не записано. Привожу его по памяти:

Одна тысяча девятьсот сороковом в январе

Кого хлеб-солью будем встречать?

Зима еретическая на дворе,

Сургучная на губах печать.

Морозу чухонскому крестный брат,

Онежским сугробам названый кум,

Кого ноне трижды изобличат

Твои непечатные словеса, Аввакум?

Луна, невзирая на штраф, серебром

Арктическим город студит,

Танкист молодой с ножом под ребром

Окоченел, недобит.

Когда уже после победы над Финляндией я зашла зачем-то к Надежде

Исааковне, у нее работал слесарь из домоуправления. Он очень волновался и возмущенно говорил:

“Еще бы, когда такая махина набросилась на маленькую страну, конечно, мы ее задавили, а сколько своих людей мы положили”. Было известно к тому же, что Выборг брали в тот день, когда уже было заключено перемирие с финнами

(12 марта 1940 года).

Этот штурм стоил нам тоже многих жертв.

Вернулся с финской родственник нашего невропатолога. Когда он появился в нашей квартире, все соседи его обступили, ожидая рассказов о войне. Он сильно распалился и вдруг бросился на пол и заорал: “Разве Сталин вождь? Маннергейм – вот это вождь!” Я не успела понять, что происходит, как увидела полную пустоту в коридоре и услышала зловещую тишину. И как они словчились так быстро разбежаться по своим комнатам и там затаиться?