Эмма Герштейн - Лишняя любовь

Имею в виду только сферу личных отношений.

На следующий вечер был у нас Лева. Он пришел с приятелем-ровесником Вовкой Петровым (в будущем известным искусствоведом). Очень розовенький мальчик.

В хорошеньком тепленьком пальто с дорогим меховым воротником.

Чем больше пил, тем бледнее становился. Наконец стал белым как скатерть.

Когда они ушли, мы* *хохотали, представляли себе, как Вова в других разных случаях выглядит. Осмеркин повторял: “А он все бледнеет и бледнеет…” Хохотун на нас напал. А ведь юноше, вероятно, просто нельзя было пить. Я говорю: “А у Левы какой землистый цвет лица по сравнению с Вовой, прямо испитое лицо”. “Что ж вы хотите?

Ведь он прошел огонь, и воду, и медные трубы”. Не знали мы тогда, что это только начало Левиного пути, самое страшное еще впереди. “А что это за клок у него висел на куртке?” – “Это его старая-старая куртка, из нее вата вылезла”. – “И никто не зашьет?” Осмеркин все возвращался к внешности Левы, оценивал ее как художник: “У него капризная линия рта, как у Анны Андреевны”.

Ни с того ни с сего Осмеркин вздумал ухаживать за мной, и очень настойчиво. У нас с Леной этого не водилось никогда: ее муж был для меня как брат или родственник. Но у него в это время были какие-то счеты с женой. Недаром он меня уговаривал: “И с Леной будут интереснее отношения”. (Может быть, ему было бы интереснее, но мне эта перспектива была совсем неинтересна.) Мой равнодушный отказ его обидел, и, увы, он стал с тех пор моим врагом, и это имело для меня неприятные последствия.

Пора было ему в Москву, и, естественно, я с ним уезжала.

Накануне отъезда условилась с Левой, что он придет в 10-11 часов утра. Он запаздывал, и я с непонятным чувством облегчения решила уйти. Предварительно позвонила Николаю Ивановичу, он остановился у своих знакомых. Я хотела с ним повидаться. Но он стал кривляться, капризничать: “Зачем вы меня разбудили?” Я рассердилась и ушла в Эрмитаж. Сегодня уезжать, а я не успела даже походить по музеям, посмотреть хотя бы Рембрандта. Я ушла.

После обеда у Осмеркина был какой-то художник, скучный-скучный.

Пришел

Лева – нас провожать. Я ушла с ним за помост поговорить на прощание. Он злился:

“Я мчался, торопился, не завтракал, и что же? – поцеловал замок”. Говорил бледный, злой, а Осмеркин поглядывал на нас ехидно.

Поехали на вокзал. Лева держал в руках черный жестяной поднос с яркими цветами, который Осмеркин высмотрел и купил на базаре. Когда мы сели в вагон, а

Лева стоял на перроне под окном вагона, я вышла на площадку, хотела с ним проститься. А Осмеркин – за мной. Лева увидел – бросился ему на шею с преувеличенной нежностью. Пришлось мне с Левой прощаться при Осмеркине. Так мне и запомнилось широкое белое лицо Левы, кривая лицемерная улыбка и дурацкая куртка.

В купе Осмеркин дразнил меня под видом сочувствия: “Вы грустная, вам жалко расставаться с Левой, да?..” А в Москве говорил Лене: “Эмма так влюблена в Леву! А он даже со мной нежнее прощался, чем с ней”.

Все-таки я была довольна своей последней встречей с Левой, несмотря на неудачное прощание. Шероховатости, неизбежные при его характере

– да и при моем, – не заслоняли своеобразного и глубокого чувства, связывающего нас. Когда то, в юности, я мечтала, что встречу мужчину, который будет опорой, духовным руководителем, другом и защитником. Эта мечта давно была забыта.

Не было вокруг меня мужчин, живущих большой и ровной творческой жизнью. Все, с кем можно было найти общий язык, были неврастениками, усталыми и неудовлетворенными людьми или застывшими, подменяющими условными рефлексами движение живой души. А главное – все они были заняты только собой. А если так, то Лева со своими порывами и бестактностями, даже и не претендующий на то, чтобы проникнуть в мою внутреннюю жизнь, был гораздо приемлемее для меня, чем эти странные создания.

Он мне был дорог как друг, которого я любила, редко видя. Я любила его мысль, высказываемую всегда с изящным и своеобразным лаконизмом, унаследованным от матери, его мужественную, как у отца, поэтическую взволнованность, благородство, с каким он нес свое тяжкое бремя, сравнимое с исторической судьбой преследуемых малолетних претендентов на престол. Я жалела его и про себя называла почему-то по-французски victime (жертва). Впрочем, на этот раз, повторяю, я была обнадежена, казалось, что и его жизнь и моя меняются к лучшему. Какое странное легкомыслие!

Я много раз потом наблюдала подобное явление. Перед катастрофой почему-то охватывает чувство счастья. Например, в ночь на 22 июня 1941 года мне снился особенный блаженный сон.