Николай Климонтович - Последние назидания

Многие подростки, преодолевающие возрастную застенчивость, очень хотят, чтобы их увидели. Мечты сбываются. Оказавшись на период ремонта квартиры, отбитой у бедных Михайловых, в пионерском лагере в составе четвертого отряда, я, кудрявый, получил в тамошней самодеятельности роль принца в пьесе Золушка довольно ловкого драматурга и хорошего, судя по его воспоминаниям, человека Евгения

Шварца. Это был тот самый автор, что сочинил очень унылую сказку

Два клена, на нее меня водила бабушка в замшелый тогда Театр юного зрителя, и трудно придумать театру более глупое название. Я не плакал над судьбой деревьев, но печалился от скуки, и эта экскурсия надолго отвратила меня от театральных зрелищ. К тому же я уже начал томиться не по условным сценическим красавицам, а по всем земным более или менее складным девочкам старше себя – мои ровесницы, кроме разве что Скоковой и Ольги Агафоновой, были еще угловаты и плоски. Ко времени, когда приспело разучивать роль, я был бесповоротно влюблен в помощницу старшего пионервожатого, время от времени проводившую утренние линейки. В отличие от других вожатых она не была студенткой, но – девятиклассницей и пионеркой из первого отряда, а назначение свое получила за лукавую смекалку, таившуюся в ее шатеновой головке, за лучистую красоту темно-ореховых глаз, за миниатюрность и смуглую манкость. В те годы еще не знали английского слова эпил, но говорили сексапильность, образуя это выражение скорее всего от “пилиться”, одного из бесчисленных тогда в кругах передового юношества глагольных эвфемизмов для

совокупляться. Только-только распустившаяся дивная семитская красота Гали Бебих, так ее звали, была именно сексапильна. В короткой синей юбочке, не скрывавшей и чудные ножки, и задорные коленки, всегда в белоснежной, с приколотым на ней пионерским значком, рубашечке, под которой притягательно торчала маленькая грудь, в задорно развевавшейся красной пионерской косыночке на смуглой шее, она безотказно действовала на воображение всего мужского контингента лагеря, вплоть до электромонтера.

Мне выдали уже на время репетиций золотую картонную корону, и я рассчитывал, что, быть может, в короне она меня наконец-то приметит, не может же она пропустить премьеру спектакля про настоящего принца, а принцем предстояло быть именно мне. Моя страсть была того градуса, что, будучи все-таки не робкого десятка, я прятался, едва видел ее в конце песчаной дорожки, обложенной по сторонам половинками поставленных торчком красных кирпичей. Из кустов я подглядывал, как идет она от спальных корпусов к столовой, будто что-то про себя напевая, помахивая в такт чуть отставленной, полусогнутой в локте смуглой правой рукой. Незнакомое прежде возбуждение охватывало меня.

Как-то я даже вырезал перочинным ножиком на коре стоявшей на краю территории одинокой моложавой березы заветное имя, будто загадал. Я знал, что по вечерам она гуляет со старшим пионервожатым за

костровой поляной, иногда следил за ними вплоть до отбоя, вожатый вел себя прилично, говорил, она слушала, клоня головку. Я потом ворочался в кровати, ревниво мучаясь вопросом, насколько они, едва отзвучали последние звуки трубы, углубились в лес…

Режиссер Анатолий был очень худ, будто истощен, высок, сутул.

Студента-филолога, его держали в лагере на неясной должности

художественный руководитель скорее всего из дружбы, мой соперник, старший вожатый, был его однокурсник. Кадыкастый Анатолий декламировал по-французски, всегда пел Окуджаву и был в меня влюблен. Он вступил в сговор с толстой добродушной вожатой нашего отряда и на время послеобеденного тихого часа брал меня купаться на Красновидовское водохранилище, светившее сквозь придорожные деревья в километре от лагеря. Это было совершенно беззаконно, купание пионеров было головной болью лагерного начальства, оно никак не хотело оказаться в тюрьме из-за какого-нибудь маленького обормота-утопленника. В жаркую погоду нас водили строем лишь окунаться в огороженном лягушатнике, так что большего знака внимания, чем разрешение вольно плавать, режиссер оказать мне не мог. Впрочем, он, конечно, всегда плыл рядом, но плавал он неуклюже, а я – хорошо, потому что еще девяти лет был отдан отцом в соответствующую секцию при университетском бассейне – параллельно с секциями волейбола и фехтования. Поскольку я уже имел опыт мужеложеских за собой ухаживаний, то не давал себя обжимать, когда на берегу Анатолий принимался пылко вытирать меня махровым китайским полотенцем. Он был неловкий и неопытный ухажер и испуганно отступал, когда я выворачивался из-под его рук. Чтобы его не обидеть и не лишиться запретных дневных омовений, приходилось просить его спеть ту или иную песенку, которые, впрочем, оставляли меня равнодушным.