Андрей Кучаев - Темная сторона любви ( Рассказы )

Руку мой “первый” шпиц в семь лет чуть не отгрыз мне при следующих обстоятельствах, существенных для дальнейшего рассказа.

Всем известно, что похоть, или, интеллигентно выражаясь, чувственность, пробуждается в человеке едва ли не с рождения. Но реализовывать ее требования человек начинает сознательно несколько позже. Во времена моего детства это бывало лет в четырнадцать, сейчас, говорят, более развитые дети.

Объектов для секса у всякого ребенка не так много, вспомним пресловутого австрийского доктора. Сестра и мать, с которыми я жил в одной комнате, являли для меня те самые две противоположности, на которые мир мужчин разделяет мир женщин.

Сестра олицетворяла чистоту и невинность, мать – остраненную загадочную женскую сущность из враждебного мира, где живут эти непонятные существа.

Что греха таить, от приятелей я кое-что слышал, так что к известному мальчишескому пороку я пришел в нужное время. Меня особенно не вдохновляли специальные открытки, анекдоты и рассказы сверстников, среди которых попадались и искушенные и испорченные. Я сторонился таких. Оставались постоянно мелькающие перед носом женщины. Сестре я отказывал в какой-либо половой принадлежности, она была товарищем по играм и порой соперником: мы, бывало, даже дрались с ней. Мать, наоборот, суровая со мной и почти чужая, до поры воспринималась мной абстрактной женщиной, одной среди многих. Однако стоило мне подрасти, как я только женщину в ней и видел: причем женщину, существующую без какого-либо мужчины рядом. Из Рурской области она вернулась с деньгами, но без мужа. Тогда мне уже стукнуло четыре года.

Наш послевоенный скученный быт не оставлял тайн в подробностях материнского туалета, в частности, ее приверженности к дорогому кружевному белью, дорогим ночным рубашкам. Тогда это все еще было дефицитом, но она доставала американскую синтетику и китайские шелка на “черном рынке”. Еще одна загадочная для меня страсть суровой и одинокой неприступной дамы не просто немецкого, но уже

“социалистического” абсолютно образца. Не ошибусь, если скажу, что многие немки в тогдашней ГДР охотно вступали в СЕПГ. Реванш?

Самоутверждение? Тяга к порядку? Тогда для кого было это претенциозное белье, которое надевалось под строгий “партийный” костюм? Двойной стандарт – не отсюда ли он ведет свою родословную – от женских юбок?

Я же цепко и зорко замечал все эти кружева и оборки, раскиданные в нашей общей на троих комнате.

Может быть, здесь сказывались и последствия той травмы, нанесенной мне матерью еще в утробе. Сыграло роль и то, что мать, я уже говорил, не кормила меня грудью. Насколько я понимаю, кое-кто из мужчин прошел через подобное без особого ущерба для психики, я не склонен переоценивать значение и самого Фрейда, и сформулированного им “комплекса Эдипа”. Но какую-то роль в формировании моего характера эти вещи сыграли.

Короче, детский подростковый грех у меня связался с образом зрелой женщины и всех ее бело-розовых причиндалов. Да еще с запахом духов, какими мать душилась сама и опрыскивала белье. Духи назывались

“Опиум”, на коробочке изображена была некая безрукая женская плоть -

Венера, раскосая, как гейша.

Вообще запахи – это отдельная тема. Неплохо бы составить словарь запахов или что-то вроде путеводителя по запахам. Вы читали, верояно, Зюскинда? О, ничто так не волнует кровь, не будоражит воображение, как запах… Думаю, можно играть в шахматы запахов. Но это – отступление.

Противен я себе был невероятно в то время. Как всякий подросток, я мечтал о силе, славе, мужественности и всем том, что теперь известно как суперменство. Ничего удивительного – в подрастающем самце просыпаются и притязания на обладание оружием в борьбе за слабый пол. С этим как-то не вязался мой интерес к постыдным тряпкам и женским тайнам при переодевании.

Сестра же навсегда осталась символом чистоты, главным знаком каковой была бесполость.

Итак: с одной стороны – женская безгрешная бесполость, с другой – половая определенность и сопутствующие ей стыд и запрет.

Избавился же я и от этих фетишистских замашек и от подросткового греха окончательно в одночасье, благодаря как раз той самой собаке, белому шпицу из квартиры, что была расположена в верхнем этаже под самой крышей.

В доме, где я рос, шпиц был единственной собакой, которую держали просто для собственного удовольствия. Тогда, после войны, у простого населения немецкого провинциального городка на Одере не было еще принято держать иную живность, кроме кошек на деревенский манер – против мышиной угрозы. Люди посостоятельней держали еще немецких овчарок в качестве сторожей. Они остались от войны и лагерей. Шпицы попадались крайне редко.