Михаил Левитин - Лжесвидетель

Ракутувазаха и Рацираки бросились сразу к океану, но был отлив, и бежать предстояло довольно долго – километра два, и они рванули прямо по обнажившимся камням с привычной легкостью, зная каждый изгиб, каждую выемку, они даже не подозревали, что бегут вдоль какого-то фантастического ландшафта.

Так, во всяком случае, казалось сверху тем, кто бросал.

И если после нескольких прыжков они еще молили Бога, чтобы помог им добежать, то потом догадались, что никто их не услышит и встречу с океаном следует отложить на более позднее время, когда начнется прилив и тела их, возможно, начнет относить в сторону Африки, земли, почему-то названной Гиммом их настоящей родиной.

Люди умирали быстро, это правда. Расчеты подтвердились. Всем бы умереть, добежав до океана, но тут надо, надо успеть хотя бы испугаться, а времени не было.

На острове никогда не боялись смерти. Она сидела на пороге и просеивала зерна маиса, она входила в дом, задувая свечу, жила в маленьких крепких склепах рядом с их лачугами, но никогда не прилетала сверху. Остров всегда был островом смерти, и в этом – защита от нее. Смерть щадит тех, кто ее приютил.

Рацираки, Ханитриариву стало страшно за своих покойников, что станется с ними, когда живые умрут, кто позаботится, и они бросились ломать двери склепов, но так и умерли, не доломав.

Легче было умереть во время праздника фамадиганы, когда старые люди, перетряхнув кости покойников, оборачивали их в новые саваны, крепко-накрепко перевязав тесемками, и в назидание молодым под нехитрые мелодии местного оркестра начинали танцевать, прижав саваны к себе. И это никого не пугало, даже умиляло по-своему, потому что время не делилось, оно было одним общим временем под одним общим дырявым небом, вечно в дождях, вечно…

Осыпавшийся с трупов прах после перепеленывания женщины собирали аккуратно и разбрасывали по комнатам – на счастье.

Дети спали, прислушиваясь, что делает их родня в склепах рядом с хижинами, где гораздо лучше и надежней, чем им самим, но вот придет время, и они когда-нибудь вместе с отцом и мамой переселятся туда к своим мертвецам и, уже лежа в склепах, станут прислушиваться, как там, у тех, кто пока еще жив.

Одно огорчало, что все совершалось сейчас как-то быстро, не давало обычно неторопливым островитянам приготовиться, передать кое-какие наставления остающимся и, приложив палец к губам, умереть. Так они просили других не шуметь и не мешать их недолгому переходу из двери в дверь.

Но те, наверху, действовали так умело, с такой хваткой, таким немного подзабытым мастерством, потому что бросать жестянки с газом было запрещено с 1918 года и специалистов почти не осталось.

Все-таки единственным верным решением этого парижского трибунала в загородном доме военного коменданта было военное решение. Остров сохранить, туземцев уничтожить, тела сбросить в океан или предать земле, когда газ уляжется.

Пройдут люди в противогазах по острову, с крюками в руках. Но это уже не увидят лежащие на земле малагасийцы. Они просто не узнают собственную смерть в изуродованных противогазами лицах. Они не примут этих существ за ангелов: таких ангелов нет, – за животных, потому что животные не убивают вероломно. Они не успеют даже подумать, что это такое падает с неба и на каком языке говорят те, кто это на них сбрасывает.

Когда обнаружится, что земля крепка и ее не берет лопата, трупы положат на плоты, обольют керосином и отправят вниз по каналу освещать берега и вспугивать птиц. Это целесообразно и красиво.

Формы смерти, как и формы жизни, очень красивы. Можно умирание рассматривать как балет, и это соответствует действительности. Можно как оперу, это когда люди взвывают неожиданно прорезавшимися голосами; как драму, это когда умирают молча. Но никогда – как трагедию. Трагедия – это сознательный приход к смерти, торжественный, с длительной подготовкой, это акт смерти, а не факт смерти, всегда грубый, свалявшийся и вонючий.

Племена в разных концах острова умирали однообразно, только одни – в тишине, на ощупь, другие – при восходящем солнце, третьи – в дожде.

Третьи умирали дольше. Дождь пытался прибить газ к земле, подавить собой, но те, кто создавал газ, продумали и это. Взвешивали реактивы смерти на маленьких весах, делили на дозы, соединяли в пробирках все эти реактивы, имеющие свой вкус и запах, такие стремительные, мгновенно улетучивающиеся. Сколько раз они уточнялись, снова были готовы на эксперимент с другим, более молниеносным эффектом. Люди должны были умереть сразу, то есть легко, и те, кто собирался жить долго, там, в лабораториях, соображали, экспериментировали; смерть – ведь это же всегда непросто, тем более из рук таких же, как ты.