Александр Мелихов - Интернационал дураков

В мирном варианте ее контральто будет наполнять дом минут сорок, затем она откопает школьную или институтскую подругу, которую не вспоминала лет тридцать, и начнет ей дозваниваться, расспрашивать, вскрикивать от восторга или негодования, зазывать в гости или в театр, если ошарашенная взрывом внезапной любви жертва живет в

Петербурге, и, добившись согласия, как истинный Дон Жуан, забудет ее раз и навсегда. Победа пробуждает в ней сентиментальность. В огороде конопельки, вновь заводит она уже давно и страстно ненавидимую мною песню нашей юности, а я в это время беспрерывно хлопаю себя ладонями по ушам, ибо просто зажать их недостаточно. Дальше возможны два варианта. Или она, прикладываясь к заранее припасенному кумганчику, станет перепевать свой казачий репертуар, покуда не отключится в какой-нибудь позе настолько противоестественной, что всю ночь будет издавать душераздирающие стоны (вариант оптимистический). В варианте же пессимистическом пение в какой-то момент прервется душераздирающими рыданиями. Вернее, сначала дом наполнится сдавленным “ММММММ…”, затем “МММММ” развернется в открытое “мяаааа”, словно в доме разом завопили три дюжины мартовских котов, – и только тогда ее крик перейдет в животный рев, сопровождаемый барабанным боем кулаков по стене.

Должен с горечью признаться: в палачи я не гожусь. Сколько ни слушаю, а привычки не приобретаю – постреливающие током пальцы начинают прыгать, сердце колотиться в ушах… И даже это бы еще ничего, но у меня развиваются самые настоящие галлюцинации: даже в полной тишине Гришкин мяв и рев сами собой начинают звучать у меня в ушах, и руки надолго немеют аж до локтей. Поэтому сколь ни тошнотворны для меня пьяные беседы по душам – стотысячные пережевывания того, что и к десятому разу осточертело, – я все же иду на них, когда удается вовремя подавить порыв к бегству. Да, скорбно киваю я, это было прекрасно: весь мир погружен в сон, и только мы вдвоем забрасываем мяч в корзину. Да, и детской кроватки, когда родилась дочка, у нас не было, мы держали ее в корзиночке, будто котенка, все смеялись… И кто бы мог подумать, что я так скоро ее разлюблю!..

– Но я понимаю, ты не можешь быть другим, тебе всюду тесно… – ее огненные глаза загораются черным милосердием, но я все равно леденею

(сейчас вспомнит нашего сына, которому тоже всюду было тесно…). – Но вот эту твою, последнюю, эту тввварья никогда тебе не прощу!!!

Это какая-то крыса из фильма ужасов: родину продала, выскочила за иностранца, его тоже продала и тебя продаст! Страшись ее ! Я тебе никогда не прощу, что ты втащил в мою жизнь эту грязь! Прочь, убирррайся из моей жизни!!!

Но когда я начинаю с надеждой приподниматься, она вдруг падает передо мною на колени и начинает покрывать мои руки солеными поцелуями:

– Прости, прости, меня, я такое мерзкое чудовище, что ты готов от меня бежать к кому попало, мне давно пора сдохнуть!.. Заччем таким жжить?!.

Ну что ты, кому и жить, если не тебе, ты нежная и удивительная, бормочу я, чтобы как-то протянуть время, покуда она выбьется из сил: я спасаюсь цинизмом от ненависти к ней.

– Ты был моим солнцем, пока не связался с этой тввварью! – черные солнца испепеляют меня сквозь миндальные прорези. -А теперь -

может, ты никакое и не солнце ?!. Так как же мне жить в этом мире без солнца??!!…

Ее раззявленный вой не вызывает во мне ничего, кроме омерзения, но мир без солнца – это красиво, и я безнадежно поникаю, покорно выслушивая: баскетбол, корзиночка, баскетбол, корзиночка, корзиночка, корзиночка, баскетбол, баскетбол… Я солнце, я луна, я

Эльбрус, я Эверест, я мерзавец, я жертва, я рыцарь, я предатель, я отец, сын, муж и брат единый в двунадесяти лицах…

Стеклышки моей крашеной обезьянки в конце концов сделались и впрямь единственными светлыми пятнышками на моем горизонте. Но уж такое уныние на меня наводили простодушные попытки Василисы Немудрящей тоже чем-то посветить – сапфировыми глазами, золотыми волосами, мраморной кожей, – на ее красу как будто плотно лег какой-то пепел.

Сначала она вызванивала меня прямо со двора: выгляни в окошко, я только на тебя посмотрю – в такой малости я не мог ей отказать. Но, выглянув, тут же укрыться снова, было как-то не того, я соглашался еще и посидеть с нею в соседнем “Кофе-хаузе”. Мне даже казалось, это ей пойдет на пользу: я был таким тусклым, что двух-трех сеансов, я надеялся, будет довольно. Былой фантом, однако, никак не выпускал ее из своих когтей: сделайся таким, каким ты был, умоляла она, эта твоя вампирша тебя зазомбировала, она же психолог, она знает какие-то хитрости… Бедная Венера слегка тронулась на том, что, если бы мы хоть раз увиделись наедине, она сумела бы освободить меня от психологических чар. Чтобы освободить ее самое, я даже согласился просидеть с нею полчаса на отощавшем кожаном диване ее кузины и впервые в жизни подивился: как можно было до этакого додуматься – сосать друг другу губы, явно предназначенные совсем для другого. Вот вампирша, безнадежно повторяла она, пока я мертвенно подавал ей пальто. И с тех пор звонила все реже и реже.