Александр Мелихов - Роман с простатитом

Анджея, выбрели на секс-шоп. Как всякий советский человек, то есть, в сущности, дитя… Она осталась поджидать со снисходительной, умудренной улыбкой. Вот где царила Простота: не притворяйтесь, вы же этого и хотели – все отборные, с кудрями, оптимистических расцветок, которыми так любят нас радовать бравые лакировщики в моргах и простодушные старички, хранящие вставные челюсти в стаканах с водой. Этак и живых потом не захочешь… Правда, продолжать осмотр, когда сразу два приказчика допытываются, цо пан воле… В следующем шопе я притворился глухонемым и до того вычурно жестикулировал, что продавец в конце концов развел руками – нет, мол, у нас таких размеров – и начал предлагать какие-то кандалы, шары на цепочках…

Время от времени которые-нибудь электронные часики в недрах нашей последней сумы принимались пищать, исполняя какой-то мышиный гимн. От сумы да от… Верно, еще не одна таможня впереди. Наконец и венец – Стадион: коренастый обжитой вулкан, по черной смазке слякоти выкатывающий медлительные потоки разноцветных курток, влекущих гроздья пузатых баулов.

– Черт, уже расходятся…

На внешних ярусах вулкана теснились палатки, палатки, прилавки, прилавки, кипы, груды, охапки, гроздья, баррикады всех расцветок флоры и фауны – от абрикоса до ягуара, всех рас и стран, с преобладанием дальневосточных “драконов”, – безграничность хлестала из всех щелей, но я был слишком прост, чтобы ощутить ее. “Дол б ри, рубли, марки, доларирублимарки…” – пел истомившийся тенор. “Шкура медвежья, ох…ительная”, – рокотал румяный губастый шутничище с медвежьей пастью на голове и волочащимся по снегу хвостом. Рядом с нашим жеваным флагом раскинулся трижды орденоносный капитанский мундир Советской Армии.

Разносчик с ящиком за плечами предлагал каву, гербату

(чай-трава-гербарий…). Моя несчастная кроха ухватилась за гербату – единственное ее лекарство. С бодуна лучше пиво, закинул игривую удочку Капитанский Мундир. В ответ она поспешила к пустым скамейкам, согнулась спиной к нам, и ее деликатно, как кошку, вырвало несколько раз подряд. Капмундир бочком, бочком удалился из зоны заигрывания. Кажется, это более всего ее и ранило: ее приняли за пьяницу.

Сортирный погреб здесь был устроен справедливо: хочешь пройти за занавеску – гони лишнюю тысчёнцу. Прыскающая жареная колбаса, как упитанный питон, покрыта насечкой, к тому же еще и вздутой от полноты жизни, – вкусней я и дома не едал. Может, это пережиток социализма, что для масс нужно готовить обязательно что-то вонючее? Пук невесомых турецких юбок моя таечка свернула жгутом – так сохранней рубчики. Палаточные ряды на глазах складывались и исчезали, как половецкий стан. “Доларирублима!..”

– подобно умело убранному часовому, пустил петуха и смолк несгибаемый тенор. Чуть не на весь доход мы успели ухватить из спешно разбираемой крупноблочной стены два здоровенных картонных зубца в неописуемо прекрасном японском инее на небесном фоне, оттесненном надписью “ОСАКА” (я уже не различаю нерусскость латиницы): музыкальные центры сулили сто процентов прибыли.

Автобус внезапно залег в вираж, и передыхавшая дыбом тележка вместе с двумя этажами “Осак” кувыркнулась к выходу – даже в волейбольной юности я не брал в падении таких мячей.

Зал ожидания был обезображен грудами нашего брата. “Твои?” – одними бровями спросил крупный скот в беспросветной кожаной куртке (потный ежик подчеркивал нехватку жирного лба и избыток раскормленных салазок: древний обычай внушать ужас через омерзение). “Нет, вон тех мужиков – Григорий, Николай, Жора, вас тут товарищ спрашивает”, – призывно замахал я руками самой мрачной компашке на пути к выходу. “Хваит базлать!” – одними ноздрями оборвал скот и вразвалочку растаял. Об этом диалоге я не сказал ей ни слова.

В деревянном домишке среди нами же размешенной грязи – неумело или зло стилизованный уголок России под бетонным крылом европейского вокзала – на ближайшие автобусы до родины билетов не было, может, будут на последний… Черная вестница заторопилась развернуть голубые и розовые декорации: если что, можно и заночевать, если что, можно попробовать и на поезде, – но я был уже мертв, а потому весть о нашей гибели принял достойно.

Известие о помиловании возвратило мне жизнь, то есть страх.

Заклинившись “Осакой”, заслонившись единственным в мире тельцем

(тоже с “Осакой” на коленях), которому я был небезразличен, я старался не отрывать взгляда от дивно рассыпчатого инея – до конца дней теперь в рот не смогу взять. В стекле можно было разглядеть только чуть теплящиеся лампадки у нас под потолком да мечущиеся, подводно мерцающие фигуры страшных, гортанно клекочущих татаро-монголов и татаро-монголок, берущих автобус на абордаж, заваливая проход четвертованными туловищами огромных каторжников в полосатых робах, – завалы матрацев – это было ничуть не менее ирреально. Даже бывалые челноки несколько оторопели: “Ох, степь дикая!..” Изборожденная веками непогод старуха-кочевница, недвижно сидевшая на корточках у потухающего костра, вынула трубку из гранитной полоски губ: “Зачем такие глупости говорить – степ!” Зародившееся было направление мыслей озадаченно угасло в смущении. Лишь через час клеившийся к моей маленькой няне через спинку и “Осаку” мужик поделился вполголоса: “Это касимовские”, – и ему сразу же откликнулись еще два полуголоса: “Какие касимовские – жулебинская орда” и -