Александр Мелихов: Роман с простатитом

– Жди, я приеду.

Наконец-то я сделался настоящим вором: отдал нечто вещественное, принадлежащее не мне одному. И тут я понял, что больше ее не люблю. Я никогда ее не оставлю, сделаю все, что только будет в моих силах, но мысль о ней больше не вызывает у меня радости.

Только долг. Только сострадание – досадливое, сквозь жалость к себе.

Никаких заграниц нет – ничто не может заменить утраченной беззаботности. Из царства света, чистоты и вежливости, поверни задрайку, – и ветер валит с ног во тьме, среди которой осторожно обходят друг друга едва теплящиеся робкие огоньки. Я прокрадывался мимо Кронштадта, мимо Петергофа, озираясь, пробирался Морским каналом, страшась столкнуться с кем-то из знакомых. Но меня видели и тусклые паруса Морского вокзала, и

Большой проспект, и Гаванский ковш, и Балтийское море – море мира.

По городу я крался, будто обкрадывал собственный дом. На углу

Невского и Лиговки мимо, пошатываясь, прошла шелудивая опухшая собака, потом, как бы вспомнив что-то, вернулась и не очень сильно куснула меня за ногу, словно хотела показать, что и она чего-то стоит. И побрели – она по Невскому, я к вокзалу.

В вагоне не было света, только у проводницы тлел какой-то костерок: расплачиваясь за белье, не видишь, какую бумажку ей дал и какую получил.

Тюрьма по-прежнему оставалась самым элегантным зданием в этом унылейшем захолустье.

На автобусной остановке тетка рассказывала о себе, как о статуе: чистила пастой, мизинец треснул. Ответом было слабое попискиванье. Тави… Обе тетки были красные – наверно, было жарко.

Понурившийся “Шинмантаж” указывал в землю. На дереве коробились трехпалые листья. Коренные зубы – значит, клен. Осатанелым гомоном и быстрыми шильцами во все стороны поределую крону наполняли скворцы. Наверно, и впрямь осень, им видней.

Я был спокоен, скучен и деловит. И прост, как правда. На каждом попадавшемся мне лице – ребенка, женщины – я прикидывал, каким оно будет в старости, а затем в гробу. Прикидывал без ужаса – чисто познавательно: мир романтизма, то есть безответственности, лежал во прахе. Обломки барочной лепнины и крошево кирпичной готики были погребены под бетонными плитами спальных корпусов с обрывками обоев и обезлюдевшими тараканьими лежбищами вокруг фановых водопоев, погребены и занесены песком, сцементированным излияниями растрескавшейся и запекшейся канализации. На этом месте в моей душе располагался здравомыслящий рабочий поселок. И вдруг при закладке коптильного цеха при крематории ковш экскаватора задел рассыпающуюся рыжую трубу, и оттуда радужным фонтаном ударила ввысь горячая техническая вода: когда в горелом лифте я был вновь осыпан светящимся конфетти, меня охватил внезапный жар радости и предвкушения.

Значит, я еще не допил свой жизненный кубок, я все еще жажду этого ерша – разогретые тропическим солнцем ананасы в ледяном шампанском с мочой, настоянные на кровавой вате с тараканами и толченых бутылках из-под дегтя.

Первым делом я стрельнул глазами, на месте ли гроб.

Возбужденный собачий лай раздался прежде, чем я коснулся звонка.

Сердце заколотилось так, что я едва не задохнулся. “Ты не представляешь, насколько я от тебя отвыкаю, я выжигаю тебя из себя, иначе я не выживу”… Разорвать бы себя на части, чтоб всем выдать по куску. Но куски никому не нужны.

1996.