Валерий Попов - Комар живет, пока поет

(или главу) – пера не бросал. Лишь закончив, плашмя звонко шлепал ручку на бумагу. “Видал – миндал?” – говорил свою любимую победную присказку. Слегка стесняясь, он притягивал меня рукою к себе, произносил почти шепотом: “Ну, как ты живешь?” – и, не дожидаясь ответа, бодро поднимался и вел меня на поля. Не видел бы его трудов

– ни за что бы не поверил, что в этих продуваемых ветром унылых просторах закопано столько энергии и ума! Рожь – ею пришлось ему заниматься, переехав в Суйду, – была самой распространенной и самой запущенной культурой. “Рожь высокую”, которая к осени падала и спутывалась, крестьяне брали серпами, а комбайн сквозь эти джунгли пробиться не мог – получалось, что рожь сеять уже нельзя. Отец скрестил великаншу с коротконогим дичком, хитро обведя его вокруг пальца – так, что, кроме короткого стойкого стебля, он ничего предкам не передал. Но иногда, через поколения, он заявлял о себе – вдруг появлялись образцы – вылитые отцы, не только коротконогие, но и с хилым, осыпающимся колосом. Нужно было еще раз “провести” его – отец использовал тогда “клумбу”: обходя со мною вместе бескрайние поля, отбирал и аккуратно выкапывал лучшие экземпляры и высаживал их на стороне вместе, переопылял, получал “элиту”. Я терпеливо ходил вместе с ним, с унынием чувствуя, что он возлагает на меня надежды… но надежды его оправдал не я, а аспирант Васько, приезжавший по утрам из Гатчины на мотоцикле, весь забрызганный грязью (особенно встречные поливают, жаловался он), и – сразу же вместе с отцом залезающий в пыльные заросли. Я, мучаясь, сидел на краю канавы, твердо решив все-таки отстоять свою непричастность – тогда я твердо был уверен, что это – не жизнь.

Иногда отец вроде понимал, что не только лишь о гибридах и сортах надо говорить с подрастающим сыном – что-то, наверно, и другое интересует его. Специально, думаю, он повел меня в сельскую баню.

Стыдливо вдруг сунул намыленную мочалку мне между ног, пробормотав:

“И похаб три… не забывай!” В бане я и так был красен – но тут побагровел еще больше. “Что еще за слово такое… деревенское он сказал! Можно, наверно, было сказать это как-то иначе!” Но – как? А он, тоже сделавшись еще красней, продолжил: “И эту… штуковину свою… береги. Если тебя будут учить как-то баловаться с нею – сразу уходи!” Тут пот прошиб нас обоих окончательно. Помню, что стыдно мне было вовсе не из-за темы – с друзьями мы вели гораздо более смелые разговоры. Стыдно было из-за отца, из-за его неумелости, торопливости. Все небось думают про нас: “Спохватился батя! Перед ним уже взрослый мужик сидит, а он ему детские вещи рассказывает!

Где же ты, батя, раньше был?” Вот чего стыдно было мне – а отнюдь не темы. Воспитание в этом направлении он продолжил в тот же день.

Провожая меня на станцию – на этот раз мы были в огромном темном поле совершенно одни, – он вдруг проговорил лихо, заканчивая какой-то эпизод: “В общем, как Василий Архипыч говорит: за двумя зайцами погонишься – ни одного за яйца не поймаешь!” Это значило, по его понятиям: вот мы с тобой разговариваем, как два взрослых мужика, порой и соленое словечко можем ввернуть. Все нормально! Но некоторое время после этого мы не могли смотреть друг на друга, стыдясь вовсе не зайца с яйцами (во дворе мы посильнее закручивали), а именно этих торопливых попыток сближения, выглядевших жалко. Надо отдать должное отцу – мучился этой темой он недолго и уверенно соскользнул в разговор, где не испытывал ни малейшего смущения – только восторг.

“Тут у меня получены инте-рес-нейшие результаты!” – и спихивал меня с утоптанной дорожки в темные заросли ржи – и во тьме, и с закрытыми глазами он мог найти в бескрайнем поле все, что интересовало его, и даже вовсе не искать, а сделать шаг – и ухватить нужный ему колос.

Тут уже ничто не смущало его – к примеру, что сын его промок и может опоздать на последний поезд!.. “Интереснейший результат!” Вот что важно, остальное – пустяки!.. Вроде бы ничего не вынес я из тех мучительных своих поездок – и селекционером я не сделался, и половое воспитание получил не там… Но то пребывание в темном бескрайнем пространстве, под огромным небом, как-то осталось во мне.

Но главное – все, что я сейчас вспомнил, я должен удерживать в распухшей голове. Отец прочно узурпировал машинку – не подойти.

Сперва стучал сбивчиво, неуверенно, но постепенно вдруг разошелся – сплошной треск. Смело приобретает новый опыт. На девяносто пятом году. За леском, где чеченские наемники строили дачу кому-то, тоже послышался стук – батя всех поднял на трудовую вахту! И даже дятел прилетел на сосну и начал долбить – трудовой всеобщий подъем. Только я не при деле. И уверен, кстати, что отец отнюдь не воспоминания свои печатает. Только науку! Лишь наука интересует его!