Валерий Попов - Комар живет, пока поет

Дождь слышен даже в грохоте колес. Ярость, с какой он колотит по крыше, теперь достанется мне. Промокну мгновенно. А вот и гром.

Явлюсь, как мокрая курица! А должен – как громовержец: сухой, заряженный электричеством! Стоя в тамбуре, растерзал упаковку, один памперс надел как водонепроницаемый шлем, второй – как спасательную жилетку, и лишь третий – по обычному, всунув ноги в эти ослепительные, шуршащие, влагонепроницаемые трусы. В таком наряде выскочил на перрон под струи. Народ, спрятав лица, бежал, поэтому наряд мой не произвел впечатления. Жаль, что я не так на премьеру явился – был бы гораздо внимательней встречен. Промчался сквозь ливень – только ноги промокли, а так сухой! Памперсы прошли испытания, блестяще их выдержав! Но… что-то все большая тревога охватывала меня по мере приближения. Все окна дачи сияли – и наши, и соседские, хотя уже второй час ночи был. Это или какой-то большой непредвиденный праздник, или – наоборот… Это скорее. Несмотря на дождь, в ярком свете отцовской веранды толпился народ: вот где, оказывается, настоящий спектакль – а я зачем-то куда-то ездил!

– Скорей, Валера! Она его сейчас убьет! – крикнул кто-то.

Я взбежал на веранду. Распахнул дверь. Стол был опрокинут навстречу мне. Слежавшиеся отцовские рукописи разлетелись широко. Почему-то они были перемешаны с разбежавшейся обувью. Не знал даже, что у нас столько ее. Из каких запасников? Впрочем, это не главный вопрос.

Отец лежал на спине между опрокинутым столом и кроватью со сползшею простыней и, когда моя тень упала на него, вдруг отчаянно засучил ногами и руками, отбиваясь. Что тут произошло? Нонна спокойно сидела в комнате, глядя прямо перед собой.

– Что здесь?

– Где? – холодно осведомилась она.

Я кивнул на веранду.

– Не знаю. – Она пожала плечом. – Зачем-то опрокинул стол.

– Зачем ты опрокинул стол? – Я навис над отцом.

– Она замахивалася на меня, всякой обувью. А я ногами махал, оборонялси.

– Ясно! – Я пошел в комнату. – Уходи!

– Куда? – злобно сказала Нонна.

– Куда хочешь.

– Я никуда не хочу.

– Тогда вали на улицу! – сильно пихнул ее, и она тоже упала. Два тела на руках!

Кряхтя, поднял отца под мышки. Подержал – и некуда передвинуть его в этом хаосе. Обратно положил. Сперва Нонна.

– Уходи.

– Дождь!

– Нормально!

– Да? А ты знаешь, что он тут вытворял?!

– Главное, что ты тут вытворяла!

– Да? А он слушался меня? Только ты уехал, он сразу встал и куда-то пошел. Меня отшвырнул. И с лестницы грохнулся. Все сбежались. Он лежит в крови! “Это ты, Нонна, его спихнула?” Да мне его и на миллиметр не сдвинуть! “Скажи, отец!” – я его прошу. Молчит, только сопит. Все, на меня озираясь, как на убийцу, втащили его. Через пять минут снова грохот. Тумбочку с плитками своротил! Лежит на полу, улыбается. “Чайку, говорит, решил попить!” – “А меня ты не мог спросить?” – “А это не твое дело!” – говорит злобно… Это пока ты еще до станции, наверно, не дошел! А что потом – я уж не рассказываю!

Потом уже и люди озлобились – столько раз его поднимать! Решили столом его и креслами задвинуть – и вот результат! – заплакала, утирая слезы грязным кулачком.

– Листы собери, – произнес вдруг отец совершенно спокойно.

Поразило меня полное его спокойствие. Казалось, только что был унижен и растерзан.

– Что? – повернулся я к нему.

– Листы собери.

Сам лежит… как лист!.. и командует.

– Сначала тебя, отец, надо собрать… где тапки твои? Один вот… а другой?

На это не реагировал. Тапки не интересовали его. Тапки его – моя проблема. Главную команду он дал. Ползая, собирал листочки. Разной степени желтизны. Есть уже и совсем свежие – но желтые сплошь исписаны, а на новых – неразборчивые каракули, часто только в начале листа и внизу. Заметив, что я их разглядываю, спросил:

– Разобрать можно, что ль?

– Ну почему… можно, – ответил я, для убедительности поднеся пару листочков к лицу.

Подцепив за столешницу, поставил стол. Положил кипой листы – вряд ли в хронологической последовательности.

– Дай лист, – протянул руку с пола.

– Прямо “дай”? Может, ты встанешь сначала?

Молчал с каменным спокойствием. На предложение мое не реагировал.

Мол, это твоя уж забота, куда грешное мое тело приткнуть, главное – листы дай. Я поднял стул, улетевший почти к двери, поставил перед столом. На столешнице ерошились листы. Батю усадил. Он схватил верхний, поднес вплотную к глазам, как-то весело щурясь, разглядывал. Потом бросил его на стол, выхватил из середины. Тоже разглядывал минуты две, бросил. Повернувшись на стуле, весело смотрел на меня.