Олег Хафизов - Бородинская мадонна

Ou peut-on etre mieux

Qu'au sein de sa famille?

Я не боялся себя обнаружить. Кого мне бояться в этой юдоли смерти, мне, самому живому из всех, мне, повелителю Бородина?

Я решил спрятать свой груз в зеве обгорелой печи, почти не заметной среди развалин, а затем прикрыть оторванной дверью. Расчистив путь от мусора, я подкатил тяжелый ком к фундаменту печи и поднял голову, чтобы осмотреть подъем. Перед самым моим носом сияли острые носы офицерских сапог. На печи, свесив ноги, сидел русский офицер, закутанный до самой шеи плащом. Я не заметил его, ползая червем во прахе.

– Двиньтесь ещё, и я прострелю вам голову! – сказал русский.

– Сделайте одолжение, – ответил я.

– Что за одолжение – быть убиту от врага? – удивился русский.

– Вы прекратите мои мучения, – сказал я.

– И вы готовы теперь застрелиться?

– С наслаждением.

Офицер спрыгнул с печи, а вернее, сполз с нее, будучи истомлен не менее моего. Он подошел и присел вровень со мной.

– Вы можете сейчас достать пистолет из-за моего пояса и свести счеты с жизнью, – сказал он.

Полы его плаща разошлись, и я увидел пистолет за офицерским кушаком.

Не я, но моя рука подействовала мгновенно. Я выхватил пистолет из-за пояса русского, взвел курок и прицелился. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, и меня, помнится, удивило, что он нисколько не возмущен моим вероломством. Напротив, он смотрел на меня с какой-то иронической насмешкой, словно потешался. В следующее мгновение я поднес пистолет к своей собственной голове и спустил курок. Раздался оглушительный сухой щелчок, и я упал на бок – не от выстрела, но от потрясения.

– Вставайте, мой бедный друг, и простите, что не могу подать вам руку, – сказал, склоняясь надо мною, русский.

Я думал, что Николай хотел испытать мою готовность к смерти, но это было не совсем так. Не менее того он желал, чтобы неприятель прикончил его самого. Не то чтобы ему недоставало для этого твердости, но его руки по самые локти были оторваны гранатой. Он даже не мог знать наверное, сработает ли его пистолет, у которого с полки высыпался порох.

Получив свое страшное увечье, Николай пролежал несколько дней без памяти среди погибших товарищей, а затем пришел в себя и кое-как дотащился до пепелища деревни, чтобы отогреться среди остывающих углей. Его положение было едва ли не страшнее моего. Справляясь с дурнотой, он мог ещё пройти некоторое расстояние, но не мог ни развести огня, ни поднести ко рту пищу, ни оборониться от волков.

Никогда ещё я не радовался человеку, как при встрече с этим офицером вражеской армии, который, будучи в силах, пристрелил бы меня без малейшего раздумья, когда бы я первым не успел пристрелить его.

Сначала я покормил моего нового знакомого с рук, сдерживая, сколько можно, его алчность, чтобы он тут же не умер с отвычки. Потом я затопил печь, мы угрелись и стали обсуждать нашу участь, не казавшуюся теперь столько безнадежной. Ведь теперь, вдвоем, мы составляли как бы целое человеческое существо о двух головах.

Мы решили провести эту ночь каждый в своем жилище, как ни в моей берлоге, ни на его печи места для двоих было недостаточно. Наши общие запасы мы договорились спрятать в погребе, обнаруженном

Николаем неподалеку от избы. Затем я взялся заготовить для моего друга побольше дров и растопить посильнее печь, чтобы её жара хватило по крайней мере до завтрашнего утра. Он же изъявил желание отнести меня вместе с частью моих тяжестей к моей хижине. Я надел один ранец на его грудь, другой – на свою спину, вскарабкался на своего alter ego, обхватив его плечи руками, и мы с частыми передышками тронулись в путь. Кроме вещей, необходимых в хозяйстве, в тот день я принес в свою хижину обгорелую икону Божьей Матери, которую вы видели. Вам должно быть известно правильное название этого образа, я же прозвал её Бородинская Мадонна.

– Это Казанская Божья Матерь, – сказала Маргарита.

– В самом деле? Мне кажется, вы служили её моделью.

Николай пожелал мне спокойной ночи. Мы расцеловались и поклялись не выдавать друг друга, если я попаду к русским, а он – к французам.

Милый, милый, милый Николай! В эти несколько часов ты сделался мне дороже родного брата.

– Что же сталось с вашим русским братом? Жив ли он? – спросила

Маргарита.

Ион отвечал не сразу, как будто ему стоило труда продолжить свое повествование.

– От чрезмерного счастья, как и от горя, человек лишается сна, – произнес он наконец. – В ту ночь, после царского ужина, я обложил свою пещеру раскаленными камнями, устроился на ночлег, но не мог уснуть. Мои мысли, цепляя одна другую, роились яркими картинами будущего.