Азиза Ахмедова - Гаранфил

— Устала? — вошедшая Бильгеис с сочувствием посмотрела на дочь. Что-нибудь дурное услышала? Дожили! Моя дочь должна с базара тяжести таскать сама.

«Гюляр, наверное, уже едет на пляж. Машины у них нет, в переполненном автобусе едут… Рассказывает, наверное, мужу о встрече с ней, Гаранфил… Или о своем проекте, который надо „привязать к ландшафту“. С чего веселится? Как-то позвонила ей, взволнованно прокричала в трубку: „Включи радио! В космос полетел человек! Га-га-рин!“»

«Ну, полетел и полетел, — сказал Магеррам. — За то им и деньги большие платят. Нам какое дело — у нас свой „чах-чух“. А Гюляр твоя как будто тысячу рублей выиграла. Я тебе давно говорил, что она „с приветом“».

Но телевизор все-таки включил. И Гаранфил увидела толпы людей на Красной площади, таких счастливых и гордых… Живой поток, что тянулся к скромному маленькому домику, где старая мать ждала вестей о сыне… Гладковолосую голову молодой женщины в очках — Валентины, жены Гагарина. Волнение этих людей передалось и Гаранфил, но Магеррам выключил телевизор, заметив: «Ты в положении, тебе нельзя волноваться. Да и нам что за дело. Вот будут мультики, посмотрим». А что, что было ее делом? Что?! Кухня, наряды, в которых некому было даже показаться? Горшки, пеленки, многозначительные, протяжные зевки Магеррама: «А не пора ли нам в постель…»

Почему она только сейчас об этом задумалась? Иногда находила на нее тоска от гнетущего однообразия жизни. И Магеррам настораживался, лебезил, дарил ей новую безделушку или платье — обязательно с длинными рукавами, широкой юбкой. Почему только сейчас?.. Встреча с Гюляр — как с другой жизнью. Где спорят о будущих микрорайонах, встречаются одноклассники, радуются полетам в космос, ездят на пляж… Другая, большая жизнь, от которой десять лет отучали ее за этим высоким забором.

— Мама!

Бильгеис вздрогнула, подняла лицо от школьного фартука Солмаз, растет девочка, только и знай выпускай запас.

— Что? Что случилось?

— Мама, зачем ты отдала меня замуж? Зачем не дала школу закончить? Зачем открыла дверь перед Магеррамом? Зачем?

Бильгеис испуганно посмотрела на дочь.

— Я как лучше хотела, доченька. Счастья хотела тебе. Время такое трудное было… Отец погиб…

— Мы что, умирали с голоду?

— Гаранфил, послушай! Куда ты? Я же как лучше…

Хлопнула дверь спальни, звякнул повернутый ключ.

— Господи, прости меня, — прошептала Бильгеис, приложила ухо к захлопнувшейся двери, позвала робко. — Гаранфил… Мне в школу за Солмаз надо… Оттуда в детский сад… Гаранфил! Слышишь?

— Иди, мама, иди, — непривычно жестко отозвалась Гаранфил. — Не забудь о свежем хлебе.

Первое свидание с мужем ей разрешили только два месяца спустя после суда. Несколько часов простояла она в очереди, пока увидела Магеррама в низкой, сыроватой, длинной, как кишка, комнате, где галдели, плакали, торопливо объяснялись еще десятка полтора посетителей.

Введенный конвоиром, он смутился, обрадовался, стал жадно расспрашивать о детях, доме. И только хруст пальцев под грязной, отполированной тысячами локтей крышкой стола выдавал внутреннюю боль.

— Гаранфил, родная… Не приходи больше. Очень соскучился, но… но не надо. Устала, наверное, в очереди. Все это… — он обвел глазами мрачноватые серые стены, низкий потолок, зашарканный пол, — не для тебя.

— Что ты, что ты! — Гаранфил протестующе взмахивала руками, старалась перекричать соседей. — Кто тебе еду будет приносить? Хоть иногда поешь домашнего.

— Не беспокойся, Гаранфил. Мне приносят. А ты… Здесь каждый на тебя нахально смотрит, не хочу, не могу выносить это. Поверь, лучше яд вместо фруктов, чем знать, что тебя толкают в очереди. Нет, нет, не спорь. У меня все есть. Здесь меня уважают. Бог даст, скоро вернусь. Потерпи. А там жизнь наладится.

В тюрьме свои неписаные законы, свои понятия о чести и бесчестии. Магеррам не ради красного словца упомянул об уважении. Больше того, он действительно ни в чем не нуждался, — и масло, и яйца, и фрукты, и даже мясо, все передавали ему с воли; сам кормился вдосталь, и щедро делился с товарищами по камере. Кое-что перепадало даже дежурным надзирателям…

Но авторитета, молчаливого признания собственной значительности, высшей «порядочности» — по особым меркам тюремного кодекса — только булками да куревом не завоюешь. Вроде бы никто ни о чем не спрашивал его, но знали — все взял на себя, никого из сообщников не выдал Магеррам на следствии. И те, отделавшись легким испугом, не оставляли Магеррама без своего заботливого внимания.