Амели Нотомб - Преступление

– Мне нечего возразить. С логикой у меня действительно что-то не так. Я непоследователен, но это же не преступление.

– В данном случае – преступление. Ужасно получить такое дивное любовное письмо от человека, которого невозможно полюбить.

– Наконец-то хоть одно доброе слово!

– Никакое оно не доброе, а горькое. Я бы душу продала, чтобы получить такое письмо, но не от тебя.

– Твой Ксавье не способен написать ничего подобного, если ты его имеешь в виду.

– Знаю. И знаю, что ты – единственный человек, способный на такую любовь.

– Я тебя не понимаю. Только что ты оскорбляла меня, корила за то, что я люблю тебя из низких побуждений, а теперь говоришь, что моей любви нет равных.

– Увы, одно другому не противоречит. Твоя любовь уходит корнями в дерьмо – наверно, поэтому так хороши ее цветы. И по той же причине она мне претит. Если бы твое признание не потрясло меня, я сочла бы его жалким; но оно не показалось мне жалким, нет – оно показалось мне гадким. Что я могла ощутить, кроме гадливости, обнаружив, что единственный мужчина, который любит меня так, как я мечтала быть любимой. – чудовище и отвратительный урод?

– Твои слова меня бесконечно радуют и бесконечно печалят.

– Радоваться тут нечему, Эпифан.

– Знать, что мои слова тебя тронули, – это уже счастье.

– Тронули? Ты ничегошеньки не понял. Меня от них вывернуло. В конце твоего факса ты пишешь о соединении наших тел. Но, чтобы лечь с тобой в постель, я прежде должна лишиться рассудка.

– Можно лишиться рассудка, но не потерять чистоту помыслов. Как я.

– В тебе нет ничего чистого.

– Ладно. Допустим, что во мне нет ничего чистого. И все-таки, неужели мне совсем не на что надеяться?

– Не на что! Совсем!

– Но если тебе нравятся мои слова, мы могли бы любить друг друга письменно.

– Ты спятил. Нет ничего более плотского, чем слова. Не настаивай, Эпифан. У нас с тобой ничего не может быть. Я очень жалею, что встретила тебя.

Повисло молчание. Я выложил свой последний козырь:

– Ошибаешься. Нас с тобой кое-что связывает, только ты об этом не знаешь.

– Что же это?

– Рога. Ты сохранила ту диадему из фильма?

– В которой я играла быка? Да.

– Можешь мне ее подарить? Ты не представляешь, что она для меня значит.

– С условием, что после этого ты исчезнешь из моей жизни.

– Клянусь.

Этель принесла рога и отдала их мне:

– Я не знала, что ты еще и фетишист.

– Ты никогда не была так прекрасна, как с этими рогами на голове.

Я провел пальцем по кончику рога – выступила кровь.

– Осторожно. Они очень острые. Когда я играла роль быка, я могла сто раз пропороть матадора по-настоящему.

Ей не следовало этого говорить. Она меня провоцировала.

– И даже ни капельки нежности ко мне в тебе не осталось, Этель?

Она посмотрела на меня с грустью:

– Я бы хотела испытывать к тебе нежность, Эпифан. Я бы хотела быть извращенной или идиоткой, чтобы ответить на твою любовь. Если бы я любила тебя, думаю, что была бы безумно счастлива. Порой я даже проклинаю себя за то, что оказалась не способна тебя полюбить. И тебя проклинаю – за то, что поманил меня такой прекрасной любовью. Ничего и никогда у нас с тобой не может быть.

– Может.

– Что же? – устало вздохнула она.

– Прощальный поцелуй.

– И только-то? – Она улыбнулась.

– Это будет величайшее событие в моей жизни. Она стала ласковой, как прежде. Подошла ко мне.

Я раскрыл объятия и сомкнул руки за ее спиной. Чувства переполняли меня, как никогда. Этель закрыла глаза, чтобы не видеть, как мои губы тянутся к ее губам. Она не видела и того, как мои руки крепко ухватили бычью диадему и вонзили рога ей в спину. Она вскрикнула. Я прошептал самым нежным, самым влюбленным голосом:

– Вот видишь: у нас с тобой все может быть. И во веки веков.

Теперь я сижу в тюрьме за убийство. С учетом медлительности нашего правосудия процесс состоится не раньше чем через год. Я собираюсь признать себя виновным, и пусть делают со мной что хотят. Мне все равно.

У меня полно времени, чтобы писать и перечитывать написанное. И конечно, думать об Этель. Я не мучаюсь совестью и не жалею, что убил ее.

Мне и здесь повезло: меня признали настолько опасным для общества, что поместили в отдельную камеру.

Именно в застенке Жюльен познал всю полноту любви к госпоже де Реналь, а Фабрицио в узилище наконец соединился с Клелией. Стендаль был прав: если в камере нет докучливых соседей, тюрьма – место эротическое.

Здесь мое уродство перестало быть проблемой: никто меня не видит, и я не вижу себя ни в чьих глазах. Наконец-то я остался наедине с моей любимой. Я стал ей необходим: теперь она действительно ничто без меня. Кто, кроме меня, вернет ее в мир живых силой памяти? Кто, кроме меня, подарит ей жизнь, которую она так любила? Если бы Орфей был убийцей Эвридики, ему бы, наверно, удалось вывести ее из ада.