Никос Казандзакис - Я, грек Зорба

От долгого разговора с нескладным верзилой шея моя онемела. Закрыв томик Данте, я сказал:

— Садись. Выпьешь рюмку настойки? — Он сел, осторожно положив свой сверток на соседний стул.

— Шалфейную настойку? — сказал он презрительно. — Хозяин, порцию рома!

Он пил свой ром небольшими глотками, подолгу смакуя его во рту, затем позволял ему постепенно согревать нутро. «Сколько в нем чувства, — подумал я, — какой утонченный гурман».

— Что ты умеешь делать? — спросил я его.

— Я все умею: ногами, руками, головой — в общем все. Легче назвать то, чего я не умею.

— Ты где работал в последнее время?

— На одной шахте. Ты знаешь, я неплохой шахтер. В руде разбираюсь, могу отыскать жилу, проходить штольни и в шахту спуститься — словом, ничего не боюсь. Я хорошо работал, был мастером, не мне жаловаться. Да вот, дьявол попутал. В прошлую субботу я был слегка под градусом и, недолго думая, пошел к хозяину, который приехал в тот день с проверкой, ну я ему и надавал по физиономии.

— Избил? За что же? Что он тебе сделал?

— Мне? Ничего! Совсем ничего, я тебе говорю! Да я и видел-то в первый раз этого человека. Он нам даже раздавал сигареты, черт бы его побрал.

— Ну и что же?

— Опять ты со своими вопросами! Да мне просто взбрело в голову, просто так, старина. Ты знаешь историю про мельничиху? Вот и скажи, разбирается ли ее зад в орфографии? Зад мельничихи — это и есть человеческий разум.

Мне известно много определений человеческого разума, но это показалось мне наиболее выразительным и особенно понравилось. Я смотрел на своего нового товарища с живым интересом. Лицо его было покрыто морщинами и оспинами, словно изъеденное дождем и ветром. Несколько лет тому назад другое лицо произвело на меня такое же впечатление старого изрезанного дерева: лицо Панаита Истрати.

— А что у тебя в свертке? Еда? Одежда, инструменты?

Мой новый товарищ пожал плечами и рассмеялся.

— С твоего позволения, ты мне кажешься очень умным, — сказал он, погладив сверток длинными крепкими пальцами. — Нет. Это сантури.

— Сантури? Ты играешь на сантури?!

— Когда у меня ни гроша, я хожу по кабачкам, играя на сантури. Пою старые песни клефтов Македонии, а потом собираю милостыню вот в эту шапку, и она наполняется медяками.

— Тебя как звать?

— Алексис Зорба. Иногда для смеха меня зовут телеграфный столб: я длинный, а голова у меня плоская как лепешка. Пусть говорят, что хотят. Еще меня называют пустозвоном — было время, когда я торговал жареными тыквенными семечками. Зовут меня также и парша: куда бы я ни попал, всюду оставлю после себя опустошение. Есть у меня и другие прозвища, но о них в следующий раз.

— А как ты выучился играть на сантури?

— Мне было двадцать лет. Во время сельского праздника, там, у себя, у подножия Олимпа, я впервые услышал сантури. У меня дух захватило. Три дня я не мог ни есть ни спать. «Что с тобой?» — спросил меня однажды вечером отец. «Я хочу научиться играть на сантури!»

— «Тебе не стыдно? Ты что — бродячий цыган? Ты хочешь стать музыкантом?»

— «Я хочу научиться играть на сантури!» У меня тогда было немного мелочи, чтобы, когда придет время, жениться. Ты видишь, я был совсем еще безмозглый мальчишка, но однако кровь у меня бурлила, я хотел жениться. Я, почти нищий!

Итак, я отдал все, что у меня было, да еще задолжал, но сантури купил. Вот эту самую. С ней я и убежал. Приехав в Салоники, я нашел одного турка, Реджепа Эффенди, это был настоящий мастер игры на сантури! Я бросился к его ногам. «Чего ты хочешь, маленький христианин?» — спросил он меня. «Я хочу научиться играть на сантури».

— «Хорошо, но зачем ты кинулся мне в ноги?»

— «Потому что у меня нет ни гроша, чтобы тебе заплатить!» — «Однако ты хочешь играть на сантури?»

— «Да».

— «Ну что ж, тогда оставайся, малыш, я не особенно-то и нуждаюсь, чтобы мне платили!»

Я остался у него, учился около года. Его, пожалуй, сейчас нет в живых. Если Господь Бог пускает в рай даже собак, то он мог бы открыть двери и для Реджепа Эффенди. С тех пор как научился играть, я стал другим человеком. Если нападает тоска или у меня нет ни гроша, я играю на сантури и мне становится легче. Когда я играю, со мной лучше не говорить, я все равно ничего не слышу, а если и слышу, то сам говорить не могу. Даже если бы я захотел, не могу.

— Но почему, Зорба?

— Э! Просто страсть!

Дверь открылась. Шум моря снова ворвался в кафе; руки и ноги мерзли. Я еще больше съежился в своем углу и, плотнее завернувшись в пальто, почувствовал себя вновь на вершине блаженства.