Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Надеюсь, ты меня узнал. Я твой сын, Люциан.

— Да, Люциан.

— Уснул за шахматами? Ну и забрался же ты! Хата в чистом поле. Я чуть в снегу не потонул.

— Откуда ты?

— Из Варшавы. Пешком шел со станции. Там ни брички, ни телеги. Все дрыхнут, даже спросить не у кого. Не гори у тебя свет, в жизни бы не нашел.

Граф снова попытался встать, но у него заломило поясницу. Он только сейчас понял, что это не Юзеф, а Люциан, младший, который женат на дочери Калмана. Сын прислал ему письмо, когда вернулся из Франции, но граф не ответил: ему трудно писать, руки сильно дрожат, да и пера с чернильницей не нашлось. Он начал медленно подниматься с кресла, удивляясь собственному равнодушию к своей крови и плоти.

— С поезда, значит?

— Да, с поезда.

— Как там эта, как ее… Старшая, которая за сапожника вышла?

— Фелиция. У нее все хорошо.

— Она мне пишет. И деньги присылает. А на что мне деньги? Еврей дает все, что надо. У тебя вроде ребенок родился?

— Да, сын. Владзя. В честь тебя назвали.

— Эй, баба, дай ему поесть чего. Водки выпьешь?

Антоша склонилась перед гостем, как перед иконой в церкви.

— Чего пан граф желает? Могу каши сварить. Молоко есть, сыр…

Люциан помотал головой.

— Нет, уж очень я устал. Разве что водки глоток. Кусочек сыру найдется?

— Найдется, найдется. Сейчас принесу.

— Моя прислуга, — сказал граф, прищурив глаз, — солдатка. Муж где-то в Сибири без вести пропал. А что это ты приехал? У меня взять нечего. Я уже, так сказать, стою на последней ступени. В шахматы сыграем?

Люциан промолчал. Хотел сесть, но в доме не было ни стула, ни табурета. Только низенькая скамеечка, на ней сушится возле печи пара валенок. Наверно, не отцовских, а служанки.

— А который час? — спросил граф. — Засиделся за шахматами и задремал. У меня часы есть, но завести забыл, стоят. Это наши старые часы, другие купила эта, как ее? Жена еврея. Хитрая, умеет своего добиваться. Я все продал, кроме того, что твоя сестра в Варшаву забрала. Отец сапожник, а сам — доктор. Я его, сапожника, на свадьбе видел. Она не родила?

— Фелиция? Нет.

— Старовата. Даже корова не будет всю жизнь телиться. А у Хелены уже несколько. Мои внуки. Как там твоя тетка? Забыл, как ее звать. Евгения. Большая дура. Ее муж, Козловский, хвастался, что застрелил русскую лошадь. Это удовольствие ему в тридцать тысяч рублей обошлось. Эх, дураки, дураки. Сколько дураков теперь на свете! Ну, а ты-то как? Вспомнил, что у тебя отец есть?

— Я никогда и не забывал.

— Что в мире творится, а? В наше время фабрика была редкостью, а теперь они повсюду. Везде паровые машины. Лодзь когда-то была деревней, а сейчас там ткани выпускают, сукно. Начали немцы, а если еврей почует копейку, он тоже тут как тут. Поляк всегда плетется в хвосте. Ну, так как ты поживаешь? Взял в жены дочь еврея, а его денег не получил.

— Не нужны мне его деньги.

— Все смешалось: граф и сапожник, христианин и еврей. Твой сын черный?

— Владзя? С какой стати он будет черный, если мать светловолосая? Она светлей меня, это я по сравнению с ними черным кажусь.

— Чем занимаешься, с чего живешь?

Люциан не ответил.

— Я-то тебе ничего дать не могу. Юзеф женился на англичанке. Он практичнее, чем ты. Фотографию прислал. Я когда-то учил английский, да все забыл. Ты в теорию Дарвина веришь?

— Я ни во что не верю.

— От кого-то человек должен был произойти. Где-то скелет откопали, получеловек, полуобезьяна. Сейчас в музее лежит, в Лондоне или в Берлине. В мире все развивается. Тот, кто написал Библию, не разбирался в естественных науках. Как можно подставлять вторую щеку, если все борются, все конкурируют?

— Да, отец, вот тут ты прав.

— Но все-таки, откуда взялось первое, это, как его? Ну, не важно. Я уже, так сказать, созрел для могилы, а смерть все не идет. Рад, что ты приехал, только где ты спать будешь? Разве что со мной на одной кровати.

Вдруг раздался голос Антоши. Она стояла в тени, у двери на кухню.

— Я в хлев спать пойду. А милостивому графу постелю на печке.

Люциан обернулся.

— Что там у тебя? Тулуп вшивый?

— Он не вшивый, я его каждую неделю проветриваю.

— Хорошо. Отец, не буду тебе мешать.

— А ты мне и так не помешаешь. Я все равно не сплю. Вечером, когда устану, вздремну часа два, а потом проснусь и больше не уснуть, мысли не дают. Гоню их, да без толку. Ты мне памятника не ставь. На материнском надгробии уже мое имя вырезали, только даты не хватает. Люди здесь темные. Умер мужик, и появилась легенда, что он по ночам ходит. То один его увидит, то другой. У церкви, у колодца, у часовни, у известковых разработок. Все мертвые лежат тихо, только этот не может успокоиться. Много о нем говорят, бабы особенно. Одна клялась, что своими глазами видела. Кто слышал, сразу креститься начали. Я им говорю: «Вы толпа идиотов. Души не существует…»