Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Мариша, спросить тебя хочу.

— Что?

— Если бы Владзя был евреем, как бы его звали?

Мирьям-Либа растерялась. Она не поняла, к чему он клонит.

— А почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

— Не знаю.

— Как не знаешь? Ты же еврейка.

— Я больше не еврейка.

— Но кровь-то в тебе все равно еврейская.

— Да, но… Люциан, что нам делать? Должен же быть какой-то выход. Сейчас нельзя быть легкомысленным. Все очень серьезно, очень…

— Ты все еще меня любишь?

— Люблю.

— Но почему, за что? Я тебе жизнь поломал. Предал тебя…

— Ты сам не ведаешь, что творишь. Ты как ребенок. Что с тобой станет? Ты мучаешься, тебя преследуют. Любимый, ты должен спастись. Моя жизнь кончилась, но ты не должен погибнуть.

— Ты правда такая добрая или притворяешься?

— Нет, я не добрая. Я проклинала тебя, даже думала, что было бы лучше, если бы ты умер. Фелиция плакала, она просто убита. Она тоже тебя любит. Ведь она тебя маленьким на руках носила… Боготворила тебя, столько тебе прощала… Но в этот раз ты действительно сделал такое… Зачем ты пошел с ней в гостиницу?

— А куда еще? В костел?

— Не говори так, не богохульствуй. Где ты сегодня спать собираешься?

— Здесь, с тобой.

— Они могут прийти ночью. Они всегда по ночам приходят.

— Хотя бы один из них точно назад не выйдет.

— Ты еще и убийцей хочешь стать? Мало грехов на твоей совести?

— Живым я не дамся.

— Люциан, не убивай никого. Я многое могу простить, но если ты прольешь чью-то кровь… Это не их вина, им приказали. У них тоже матери, дети…

— Хватит глупостей. И у крыс есть матери.

Люциан поднялся, ушел в спальню и лег на кровать. У него больше не было сил ходить по зимнему городу и искать ночлег. Это судьба. Как предначертано, так и будет. Страх ушел, осталось одно желание — отдохнуть, забыться. «Пустить себе пулю в лоб я всегда смогу, — подумал он. — Это сделать мне никто не помешает». Он задремал, засунув руку в карман и сжав пальцами рукоятку пистолета. Сквозь сон он слышал, как Мирьям-Либа ходит по квартире. Что она там возится? Он был одновременно и в Варшаве, и в Париже. Подошел пароход в Палестину, на него садятся пассажиры — маленькие еврейчики, карлики в меховых шапках, с длинными пейсами и бородами до колена. Как он тут очутился? Разве в Париж надо ехать морем? Или я все-таки стал евреем? Когда? Как? Кто-то пытается расшнуровать его ботинки. Это Мирьям-Либа. Он сел на кровати.

— Мариша, не надо.

— Как ты можешь лежать в одежде?

— Я все могу.

Она легла рядом, поцеловала его. Лицо Люциана стало мокрым от ее слез. Он все ей рассказывал, каждую мелочь, каждую деталь. Фактически они вместе спланировали эту авантюру. Они все придумали уже давно, в Париже. Сначала это были просто разговоры, но потом слова перешли в действие. Люциан где-то читал, что каждый человек сам роет себе могилу. Так и есть. Он запутался, все планы пошли прахом. Люциан потерял счет времени. Какой сегодня день недели, какое число? Сколько еще это продлится?.. Он приподнял голову.

— Хочешь, я убью сначала тебя, а потом себя?

— А как же Владзя?

— У Фелиции останется.

— Ну, моя-то жизнь ничего не стоит.

— Выстрелить?

— Да, стреляй.

Он приставил дуло пистолета ей ко лбу.

— Прочитай молитву.

— Господи, спаси наши души, — начала Мирьям-Либа. — И пусть Владзя будет счастлив…

— Готова?

— Да, любимый.

Оба задержали дыхание. Люциан положил палец на спусковой крючок. Он слышал, как у Мирьям-Либы бьется сердце и как его собственная кровь бежит по венам. Казалось, в руку впились тысячи иголок. Палец на спусковом крючке занемел. Он хотел его снять, но не мог пошевелиться, как в кошмаре. Пот бежал по лбу, перед глазами плыли огненные круги. Голова кружилась, в одном ухе свистело, словно лопнула барабанная перепонка. Усилием воли он разжал ладонь, и пистолет упал на подушку.

Справив по Мирьям-Либе траур, Калман больше никогда не произносил ее имени, и никто не решался при нем о ней заговорить. Больше у него нет такой дочери. Он мысленно сравнивал ее с отрезанным ногтем, с состриженными волосами, с калом или мочой, которые человек выделяет, чтобы тут же забыть о них навсегда. Но слухи до него доходили. Он знал, что она вернулась из Франции и поселилась со своим гоем в Варшаве, что родила ублюдка, слышал, что натворил этот подонок Люциан. Враги присылали Калману анонимные письма. Он начинал их читать и, как только понимал, о чем идет речь, рвал на мелкие кусочки. Что ж, она это заслужила. Пусть теперь помучается. Днем у него получалось о ней не думать, но когда Калман просыпался по ночам, он не мог прогнать мысли о дочери. Он произвел на свет род гоев, из его чресл выйдут ненавистники евреев. Существует ли более страшное наказание? А разве сам он лучше? Разве он, как Исав, не продал первородства за миску чечевицы?