Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

Далее, я вынужден сообщить своему тестю, да хранит его Господь, что до моей жены и его дочери дошли скорбные известия. Не знаю, правдивы ли они, но хочу напомнить, что любое дело должно как следует обдумать, прежде чем к нему приступить, чтобы, не дай Бог, не случилось большой беды. Что же касается брака, то Талмуд называет его делом, в жизни вторым по важности. Не сомневаюсь в благоразумии своего тестя и не смею пускаться в наставления, но все же напомню, что поспешность может привести к несчастью, не дай Бог. Я не доверяю словам клеветников, однако считаю нужным сказать, что не лишним будет поразмыслить, прежде чем принять какое-либо решение, поскольку трудно будет потом исправить совершенную ошибку.

У нас по-прежнему не кончаются огорчения и раздоры. Я не хотел занимать место своего деда, благословенна его память, но, поскольку вынужден был это сделать, переживаю теперь тяжелые испытания, а они ищут, к чему придраться. Хотел бы и вовсе покинуть Маршинов, как еврейский народ покинул Египет, но мама, дай ей Бог здоровья, наказала мне оставаться здесь. Пусть Всевышний, благословен Он, сжалится над нами, и настанет освобождение вскоре, в наши дни. Шлю привет всем родным своего тестя и сообщаю ему, что его дочь и моя супруга скучает по отцу и мечтает с ним увидеться.

Жалкий червь,

недостойный быть пылью под ногами мудрецов наших,

ничтожный Йойхенен,

сын великого праведника реб Цудека,

благословенна его память.

Почитав письмо, Калман смахнул слезу, но сказал себе:

— Слишком поздно!

Он сложил листок бумаги и спрятал во внутренний карман. Извозчик уже ждал возле дома. Калман едва не опоздал на поезд. Никто его не провожал. Льстецов вокруг хватает, но нет ни одного друга.

В этот раз он ехал не третьим, а вторым классом. На нем было новое белье, новая одежда, новая шляпа. Клара давно пыталась его уговорить, чтобы он подровнял бороду и укоротил кафтан, но Калман не согласился, это было бы слишком. Он сидел в вагоне, смотрел на недавно убранные поля и жевал лепешки, которые служанка дала ему в дорогу. А что, если Йойхенен прав? Странно: Калман знал, что совершает ошибку, но ему казалось, что он уже не может вырваться из пут. Он словно попал в паутину. Невидимые нити крепко-накрепко связали его с Кларой. Как такое может быть? Ведь у человека есть выбор. Калман вспомнил, что сказал Азриэл, когда они спорили на Швуэс: философы считают, что человек — как машина. Всем управляют нервы. Азриэл сравнивал мозг с телеграфом… Разве это возможно? Если так, чем человек лучше скотины? Зачем ему дана Тора? Если это верно, даже вор ни в чем не виноват. Он может сказать, что он так устроен… Калман закрыл глаза. Он прислушивался к перестуку колес и свисткам паровоза, вдыхал запах дыма и угля. Вдруг вспомнил Мирьям-Либу. Может, она тоже запуталась? Ведь она вся в него. Калман хотел прочитать молитву, но почувствовал стыд. Недостоин он теперь говорить со Всевышним.

Приезжая в Варшаву, Калман обычно останавливался у реб Ехезкела Винера, отца Майера-Йоэла. Но сейчас реб Ехезкел был зол на Калмана. А кто на него не зол? Никто не хочет его видеть, даже любимая дочь Шайндл. Пришлось остановиться в гостинице. Жениху не положено идти на свадьбу одному, поэтому Калман позвал Давида Соркеса и Мориса Шалита, чтобы они проводили его в дом госпожи Френкель. Они должны были зайти за Калманом в девять вечера (дни уже становились все короче), но на часах было без четверти десять, а они до сих пор не появились. Калман купил сигары, чтобы кого-нибудь угостить, и сейчас сам закурил одну, хотя и не понимал, какая радость вдыхать табачный дым. Услышав шаги, он вздрагивал, но каждый раз оказывалось, что идут не к нему. Открывались и закрывались двери, из коридора доносились голоса и приглушенный смех. Вся гостиница знала, кто он и чего ждет. А вдруг Калман дал неправильный адрес? Или Клара в последний момент передумала? Или случилось какое-то несчастье? Большая стрелка на часах уже дошла до двенадцати, потом до единицы, а провожатые не появлялись. Калман встал и начал шагать по комнате. Он ступал так, что даже сапоги скрипели. «Она передумала, передумала! — бормотал он. — Унизила меня! А вдруг она так и хотела с самого начала? Все возможно!» Его одурачили, отобрали имущество, посмеялись над ним. Калман знал, что это не так. Не такие уж они злодеи, в конце концов. Даниэл Каминер далеко не идиот, чтобы такое выкинуть. Но подозрения не отпускали. А что, если она не вдова, если ее муж жив? Вдруг он туда пришел? А вдруг Клара внезапно крестилась? Если Мирьям-Либа смогла совершить такой грех, почему Клара не может? «Так и знал, что ничего хорошего не выйдет, — говорил себе Калман. — Давно знал! Сердце подсказывало…» С сигары упала искра, и Калман тут же подумал, что у госпожи Френкель пожар. Дом охвачен огнем, все сгорели заживо. «Нельзя идти против всего мира! Йойхенен — праведник, он же предупреждал, что это добром не кончится… Господи, помоги! — начал молиться Калман. — Не ради меня, но ради…» Он услышал звук шагов. Распахнулась дверь, и на пороге предстали Давид Соркес и Морис Шалит в твердых шляпах и с тросточками в руках — два немчика. Оба благоухают одеколоном.