Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

Азриэл так резко сел на оттоманке, что под ним застонали пружины: «Хватит! Я спасу Мишу пока не поздно! Ей-богу, мне никогда не нравилось в этом обществе. Я среди них как в аду, честное слово…» Только что миновали первые дни праздника Сукес [165] Сукес (Суккот) — осенний праздник, длящийся 7 дней. . Азриэл принял решение. Внезапно ему стало ясно, что надо делать. Он долго сидел на оттоманке, не двигаясь. Странно, что он раньше этого не понял.

Утром Миша не пошел в школу. Азриэл повел его в Гжибов, купил ему лапсердак, еврейский букварь и молитвенник. Ольге Азриэл сказал, что на оставшиеся дни праздника едет в Маршинов и берет сына с собой. С сегодняшнего дня он не Миша, а Мойше, Мойшеле. Ребенок запрыгал от радости, узнав, что поедет на поезде. Ольга молча выслушала Азриэла. Она уже не одну неделю предчувствовала, что кризис близок. У ее мужа (хорошо, пускай любовника) давно клепки расселись в голове. Она видела, что он похудел, не спит ночами, забросил пациентов. Да, он разрушил все, что она построила. Случилось то, чего она боялась. Но идти ко дну с ним за компанию она не собирается.

— А как же мы? — спросила она, отослав Мишу из комнаты.

— Тополька теперь твоя. Отдаю тебе свою долю.

— Когда вернешься? Или хочешь там остаться?

— Пока не знаю.

— У меня денег совсем нет.

— Я тебе оставлю денег.

— Что ты задумал? К своей сумасшедшей жене вернуться?

— Ольга, моя жизнь была ошибкой.

— Ты прав, лучше б ты в Ямполе остался. Только зачем ты меня в это болото тянешь?

— Я люблю тебя, но больше не могу так жить. Мы не гои и не евреи, застряли на полпути.

— Я опять еврейкой не стану. Во-первых, я в это не верю, во-вторых, это запрещено законом, сам знаешь.

— Мы можем за границу уехать.

— Куда? И что ты там делать будешь? Бублики на улице продавать?

— Бог нас не покинет.

— Чушь! Бог покидает и больших праведников, чем ты… Вон, недавно полместечка вырезали.

— А кто вырезал-то? Твои же братья…

— Они мне не братья. Я только хочу детей вырастить.

— Где ты их вырастишь, в вакууме? Ольга, я хорошо подумал. Они вырастут либо евреями, либо антисемитами. Или поступят, как Зина.

— Оставь меня в покое! Надоел мне твой бред!..

На Йом-Кипур в Маршинове было не протолкнуться, синагога не могла вместить приехавших, но на Сукес осталось только два миньяна. Сколько хасидов могут уместиться в куще? Несмотря на слабость и постоянный жар, ребе спал в куще, для него поставили там кровать. Маршиновский врач Зонбек намекнул, что уже все равно, у ребе последняя стадия чахотки. Он совсем похудел, кожа да кости, лицо бледное, как у покойника. Ребе кашлял кровью, она несколько раз шла у него горлом, ему давали глотать лед. Ногти потрескались, он совсем оброс, совершенно седая борода и пейсы стали длиннее и гуще. Моча была мутной. Близкие знали, что ребе страдает и другими недугами, у него еще катар желудка. Варшавские профессора, которые когда-то велели ребе есть побольше жирной пищи и ездить в горы, уже давно махнули рукой. Ребе довольствовался кружкой теплого молока и ложкой каши в день. Но реб Йойхенен остался верен себе. Он с прежним рвением служил Всевышнему. Окунался в микву, постился, дни и ночи напролет просиживал над святыми книгами. Когда ребе произносил слова Торы, его щеки розовели, а глаза загорались неземным огнем. Даже доктор Зонбек должен был признать, что ребе поддерживают силы Небесные. Реб Йойхенен больше не мог скрывать, что с ним пребывает Дух Божий. Едет в Маршинов хасид, поезд едва подошел к станции, а ребе уже знает, что прибыл гость. Когда ребе, казалось бы, наугад открывает Гемору или каббалистическое сочинение, он сразу попадает на нужную страницу. А когда староста Мендл, глубокий старик, приносит ребе письмо, реб Йойхенен, не распечатав конверта, говорит, от кого оно и о чем. Ему еще не успевают подать записку с просьбой к Всевышнему, а он желает просителю того, чего тот хочет.

Хотя в будни ребе почти не вкушал пищи, на Сукес вечером он после благословения сделал глоток вина, съел немного халы, по кусочку рыбы и мяса, ложку бульона, капельку морковного цимеса. Он пел праздничные мелодии и беседовал с хасидами о Торе. Они переговаривались между собой, что никогда не слыхали такой мудрости. Он открывал им величайшие тайны. Реб Йойхенен выглядел точь-в-точь как ангел Господень. Каркас кущи простоял без дела целый год, и теперь ешиботники покрыли его свежими ветками. Внутри повесили фонари из тыкв, гирлянды из цветной бумаги, грозди винограда, яблоки, груши, гранат, оставшийся с Рошешоно, и птичек, которых сделали из выпитых сырых яиц, а головы и крылья приклеили бумажные — всё для красоты. Маршиновские девушки, хасидские дочери, завесили стены одеялами. Вечером расстелили на столе скатерть, разложили халы и накрыли их салфетками. Поставили графин вина и бокал. Жена реб Йойхенена Ципеле благословила свечи в серебряном подсвечнике. Райская куща! Пение хасидов до глубокой ночи разносилось на пол-Маршинова. А утром Кайла, бывшая служанка Иски-Темерл, рассказала, что среди ночи увидела из окна, как в куще что-то светится. Кайла испугалась. Свечи давно должны были погаснуть, и она подумала, не пожар ли, не дай Бог. Она спустилась, заглянула и увидела, что в куще ничего не горит, но непонятно откуда взявшийся свет, проникая через ветки, падает на лик спящего ребе. Она долго стояла и смотрела, пока свет не померк. У Кайлы от страха чуть ноги не отнялись.