Радий Погодин - Борьба с формализмом

— Откуда? — спросил Василий.

— Они сказали. Ударили колом и сказали: «Получай, гондон в клеточку». — Таня засмеялась, закашлялась, встала на колени перед каменным порогом, как перед алтарем. — А когда поняли, что он Гоша, так матерились… За что? — Таня царапнула ногтями утоптанную землю, исторгла из себя вопль, тяжелый и взрослый, и еще раз спросила голосом, хриплым от безнадежности: — За что?..

Гоша казался громадным.

Они положили его на стремянку, на белую овчину и понесли осторожно. Впереди шли Панька и Лыков, в ногах Василий Егоров, как раненный братьями и контуженный ими же.

— Оборотни они, — говорил Панька. — Бесы. У них души нет. Когда князья были да короли, оборотни при них в шутах состояли. И в палачах. Сейчас они бегут где-то с воем и хохотом…

Когда снесли Гошу с холма на дорогу, Василий Егоров отдыха попросил. И прошли-то всего метров двести, стало быть, сильно ему внутренности отбили.

Уткина дача в темноте была не видна. У подножия холма, у его пяты, посверкивала и шумела Речка. Левее, за селом, широкой лентой блестела Река. Тьма не была плотной, она слоями висела над миром, прикрывая от глаз что-то, чего не должны касаться злая рука и сглаз. Например, Уткину дачу, которую в эту ночь легко можно было поджечь.

И она загорелась.

Сначала огонь занялся внизу, в кухне. Потом вспыхнул на втором этаже. Василий закричал.

— Громче кричи, парень, — сказал Панька торжественно. — Радостнее кричи. Хозяин сына домой принес.

Василию сделалось видно происходящее в доме, как при киноповторе. Вот вошел в дом его закадычный друг Михаил Бриллиантов. Вот он включил свет — весь свет в кухне. Вот он поднялся на второй этаж. Включил свет — весь свет в зале. За ним шла студентка Алина, несла на руках ребенка, мальчика. За Алиной шла девушка с топором, она прижимала топор к груди, и слезы ручьем текли по ее чистым щекам.

Их подобрала военная машина, следующая откуда-то из-под Боровичей куда-то под Вышний Волочек. Гошу положили на днище кузова, на белую овчину. Солдаты сидели вдоль бортов, как понесшие наказание дети. Егоров Василий сказал Гоше шепотом:

— Прости, солдат.

Ближний к нему солдат с белым лицом спросил:

— Вы мне?

— И ты прости, — ответил ему Егоров.

А Панька сказал громко и нараспев: «Да успокоится солдат в справедливости дел своих, в чистоте помыслов, в благословении веры и благодарности потомков».

Ваське вдруг показалось, что это он лежит на белой овчине, смотрит мертвыми глазами в небо, где по кремнистому блестящему пути идут друг за другом Господь, солдат и ребенок. И ребенок тот, мальчик, — неродившийся Васькин сын.

Он слышал слова, произносимые учительницей Лидией Николаевной, и немоту своих оправданий…

А в Санкт-Петербурге у Инженерного замка рыбак в фетровой шляпе поймал что-то в реке Фонтанке. Не птица, не рыба, но двуглавое и визжит.

— Змияд, — сказал босой мальчик (новые белые кроссовки он держал в прозрачном мешке). — Змияд бородавчатый.

— Сам ты невежа, — ответил ему рыбак, все же пятясь от Змияда и морщась неопределенным образом.

Среди промокших под моросящим дождем людей отыскалась старушка с перламутровым цветом лица.

— Не важно, как оно по Дарвину называется, — сказала она. — Это знамение… Господи, упаси…