Ион Деген: Голограммы

— Никогда в Израиле не будет справедливости. Я на этом заводе уже двенадцать лет и все еще простой рабочий. А ты не успел приехать — и уже инженер.

— Еду я, значит, в университет, — начал он рассказ. — Передо мной машина, вся обклеенная стикерами — «Шалом ахшав», «Хавер, ата хосер», «Дор шалем дореш шалом»* и подобными. Заметил, что за рулем женщина. Сразу представил себе очередную кикимору. Среди этой породы я еще ни разу не встречал достойной внимания. А когда на экране телевизора появляется Шуламит Алони, я немедленно смотрю на жену, чтобы не стать гомосексуалистом.

Машина все время впереди до самой университетской стоянки. Остановились. Ожидаю, какое чудовище сейчас вывалится. Но тут! Убей меня — такой красивой бабы я еще не встречал. Что лицо, что фигура — совершенство!

Представляю себе мой обалделый вид. Она с удивлением посмотрела на меня.

Я опомнился и рассказал, о чем думал всю дорогу, следуя за ней, о результате моего многолетнего наблюдения.

Она рассмеялась и спросила, за кого я голосовал.

— За Натаниягу — ответил я.

— А я — за Ганди.

— За Ганди? Так чего же у тебя такие стикеры?.

— Во-первых, это машина моего хавера. Во-вторых, он еще правее меня. В-третьих, он только позавчера купил этот автомобиль у кретина, у профессора-историка и не успел отодрать всю эту пакость.

Понимаешь, мало того, что такая внешность, так еще и мировоззрение — бальзам на мою душу. И я ей сказал:

— Знаешь, о чем я сейчас искренне жалею? Что я не выше на тридцать сантиметров и не моложе на тридцать лет.

Тут она улыбнулась, — посмотрел бы ты, как она улыбнулась! — и, показав на мое пузо, добавила:

— И не легче на тридцать килограммов.

— Дорогая, — сказал я, — так где бы у меня осталась сила, чтобы тебя удовлетворить?

Она рассмеялась:

— Ладно, на двадцать килограммов.

Сошлись на пятнадцати. Мы тепло пожали друг другу руки и разошлись.

Какая баба! Так что в моей статистике пока нет исключений. * (иврит) «Мир сейчас», «Товарищ, тебя недостает», «Целое поколение требует мира» — лозунги лево либеральных и пацифистских движений

Завтрак в ресторане фешенебельной гостиницы на Мертвом море. Немыслимое изобилие и разнообразие вкусной еды. Самообслуживание. Официанты только непрерывно пополняют блюда.

Старушка с пятизначным номером — татуировкой на сморщенной коже высохшего предплечья опирается на пожилую женщину.

— Визьмы молоко.

— Мама, зачем тебе сейчас молоко? Потом возьмем.

— Ни, потом нэ будэ.

— Не могу я тебя понять. Такая красивая, стройная, умная, устроенная. И все еще не замужем. А ведь тебе скоро двадцать девять.

— Не судьба. Еще не встретила своего суженого.

— Но у тебя, кажется, есть Моше?

— Моше? Он у меня вместо вибратора.

В Израиле мы продолжали праздновать День Победы. Как-то мне захотелось отметить этот день по-фронтовому, при свете коптилки, сооруженной из снарядной гильзы.

Сын, в ту пору служивший в армии, уверил меня, что для него не проблема принести гильзу сорока пятимиллиметрового снаряда.

В одно прекрасное однажды на звонок жена открыла дверь. В проеме стоял невысокого роста лейтенант, придавленный тяжестью сто пятимиллиметрового унитарного патрона — гильза со снарядом длиной около метра.

Мы ахнули. Но не только мы. Ахнули и наши соседи, оказавшиеся на лестнице.

До праздника оставалось два дня. Исправить ошибку не удалось. У стола я поставил снаряд, а на его верхушку водрузил свечу. На фронте, правда, такого не бывало. Не было у нас свечей. Да и снаряды были меньшего калибра — всего лишь восьмидесяти пятимиллиметровые.

И не было у нас на фронте таких закусок, хотя мы стоически пытались сымитировать армейскую кормежку.

В течение недели тринадцать квартир нашего дома (мы не в счет) дрожали в ожидании взрыва, пока из подразделения, в котором служил сын, не приехали и не забрали необычный подсвечник.