Человек движется вперед, но человечество постоянно мечется из стороны в сторону, словно бы стиснутое стенами. Оно топчется все на той же ступеньке морального развития, держится все тех же представлений о вере и неверии, об истине и пороке, о счастье и беде.
Там же
Иудейство
Иудейство исходит из признания внутренней свободы религиозного убеждения; вот почему древнее истинное иудейство не представляет собою свода тех обязательных догм или символических книг, которые каждый верующий должен принимать на веру. Иудейство вообще предписывает не в е р у, а только знание и познание; оно требует лишь внимания и любви к своему учению, и в сфере иудаизма каждому позволено мыслить, сомневаться и ошибаться на свой собственный лад, не подвергаясь при этом обвинениям в ереси. Право наказания вступает в силу только тогда, когда дурная мысль переходит в действие. Почему? Потому что иудейство — не религиозное откровение, а откровение в области законодательства: первая его заповедь гласит не: «должно верить в это и не верить в то», но: «должно делать это и не делать того». В конституции, данной Богом, государство и религия едины; отношения человека к обществу и Богу сливаются воедино и никогда не должны противоречить друг другу.
Там же
Религиозные истины
Без истин, признанных всеми религиями, счастье является не больше, чем пустой мечтой. Без Бога и Провидения, без загробной жизни человеколюбие — не что иное, как слабость, а доброжелательность — почти нелепица, в которой люди пытаются убедить друг друга, дабы в конце концов простодушный мучился, а хитрец роскошествовал и ликовал.
Там же
Поскольку религиозно-нравственные истины необходимы человеку, как воздух, постольку они являются врожденными и не нуждаются в доказательствах. Они вечны, как истины математические. Несомненность синайского откровения основана на авторитете и силе подлинной традиции, которая является непреложным и очевидным историческим фактом. Вечные истины и истины исторические различаются по своим источникам, но по степени своей достоверности они равнозначны.
Там же
Духовная судьба Генриха Гейне (1797–1856) оказалась исполнена жестокой иронии: необычайно популярный немецкий лирик и эссеист, отказавшийся от религии предков и принявший христианство как плату за вход в пантеон арийской культуры, он признавался на смертном одре: «Теперь уже я — не священное двуногое и не „самый свободный немец после Гете“, как величали меня в лучшие дни; я уже не великий язычник, этакий Дионисий, увенчанный лавровым венком и превзойденный лишь тем моим коллегой, которому был дарован титул Великого Князя Юпитера Веймарского; я уже теперь — не радостный эллин, ликующий всем своим существом и снисходительно посмеивающийся над меланхолическим назареяни-ном. Теперь я — всего лишь нищий и бессильный еврей». С одной стороны, жестокое разочарование в окружающем мире, получившем так много от его народа, но не благодарном к нему и высокомерном, а с другой стороны, противоречивость самого еврейства, и прежде всего характерная в эпоху обманчивой эмансипации его двойственность, подобная той, которую проявил сам Гейне своим отступничеством, — смущали надежды поэта на сколько-нибудь справедливое устройство мира, оставляя место лишь иронии и сомнениям. Надо было пережить действительно сложную и мучительную духовную драму, чтобы придти к такой иронической форме доказательства своей верности предкам, какую избрал Гейне: «Это верно, что я был когда-то крещен, но я никогда не переходил в другую веру, в веру Христа. Обратиться в эту веру — задача для еврея непосильная, ибо ему в этом случае предстоит уверовать в божественность… другого еврея».
Отношение к миру
Быть может, я и вправду — не больше, чем Дон Кихот; быть может, странные писания вскружили мне голову точно так же, как когда-то они вскружили голову рыцарю из Ламанча… Однако если тот жаждал возродить угасшее рыцарство, — я, напротив, задался целью окончательно развеять дух прежних времен. Мой двойник принимал ветряные мельницы за огромных великанов, я же в нынешних гигантах вижу лишь шумливые мельницы. Он принимал бедняцкие пивнушки за неприступные замки, погонщиков мул — за доблестных всадников, грубых коровниц — за придворных дам; а я отношусь к нашим замкам как к ночлежкам для пройдох, к нашим царям — как к потребным девкам. И точно так же, как в сцене кукольного театра тому причудилась арена государственно важных деяний, жизнь нашего государства с его заботами и делами кажется мне лишь комедией марионеток. И все-таки с тою же смелостью, какою отличался ламанчский рыцарь, я, в сущности, набрасываюсь именно на кучу одеревенелого дерьма.
Читать дальше