Эмма Клайн - Девочки

Потом мы сидели наверху, у Конни, и курили травку, которую она стащила у Питера. Щель под дверью заткнули полотенцем, свернув его в толстый валик. Конни то и дело приходилось заново защипывать бумагу пальцами, мы с ней дымили в торжественной, парниковой тишине. Из окна была видна машина Питера, припаркованная так криво, словно он выскочил из нее в большой спешке. Не то чтобы я раньше не замечала Питера, но тогда мне мог понравиться любой его ровесник, тогда мальчики привлекали внимание одним своим существованием. Но внезапно мои чувства усилились, обострились, стали такими же гротескными и неотвратимыми, как это часто бывает во сне. Я прожорливо хваталась за любую связанную с ним банальность: футболки, которые он менял по кругу; пятнышко нежной кожи на шее, прятавшееся за воротником. Закольцованное мычание Paul Revere and the Raiders , доносившееся из его комнаты; то, как иногда он бродил по дому с гордым, откровенно загадочным видом, — и я догадывалась, что он наелся кислоты. Как с преувеличенной аккуратностью лил и лил воду в стакан.

Пока Конни принимала душ, я зашла в комнату Питера. Там резко пахло — как будто взорвалось что-то влажное, мастурбацией, как я уже потом поняла. Все его вещи источали непостижимую значительность: низкая кровать, возле подушки — целлофановый пакет, набитый серовато-пепельной ганджой. Учебное пособие для автомехаников. На полу — заляпанный стакан с затхлой водой, на комоде — рядок гладких речных камешков. Дешевый медный браслет, который он иногда надевал. Я вглядывалась во все, словно могла расшифровать потаенный смысл каждого предмета, собрать воедино внутреннюю архитектуру его жизни.

Любое вожделение в том возрасте было по большей части делом сознательным. Мы изо всех сил старались обтесать грубые и раздражающие стороны мальчишек под пригодную для любви форму. Мы говорили о том, до чего они нам нужны, заученными и привычными словами, будто подавали реплики в пьесе. Я только потом это все пойму — пойму, какой безличной, какой липкой была наша любовь, метавшаяся по вселенной в поисках организма-хозяина, который воплотил бы в себе наши желания.

В юности я видела журналы, которые лежали в выдвижном ящике в ванной, отцовские журналы с разбухшими от сырости страницами. Их внутренности были набиты женщинами. Обтянутые тугой сеткой лобки, прозрачный свет, делавший кожу сияющей, бледной. Больше всего мне нравилась девушка с клетчатым бантиком на шее. Так странно это было, так возбуждающе — видеть, как можно быть голой и в то же время носить бантик на шее. От этого ее нагота казалась условной.

К журналам я наведывалась регулярно, как на исповедь, и потом аккуратно клала на место. Закрывала дверь в ванную с дурным, захлебывающимся удовольствием, от которого быстро начинала тереться промежностью о край ковра, край матраса. Спинку дивана. Как же у меня это вообще получалось? Вновь и вновь вызывая в памяти изображение девушки, я могла разогнать это чувство, этот поток удовольствия до тех пор, пока он не превращался в компульсивное желание ощутить его снова и снова. Странно, кстати, что я тогда представляла себе девочку, а не мальчика. И что чувство это могли разжечь и другие странности. Цветная иллюстрация из книжки сказок: попавшая в паутину девочка. И злые существа, следящие за ней фасеточными глазами. Воспоминание о том, как отец ухватил — сквозь мокрый купальник — соседку за задницу.

Я уже кое-что пробовала — не секс, но почти. Скупые обжимания в коридорах во время школьных танцев. Перегретое удушье родительского дивана, пот под коленками. Алекс Познер с бесстрастным, исследовательским интересом протискивает руку мне в шорты, мы резко отпрыгиваем в разные стороны, заслышав шаги. Ничто из этого — ни поцелуи, ни руки, ползавшие у меня под бельем, ни нагое подрагивание пениса в кулаке — и близко не походило на то, чем я занималась в одиночестве, на это разбухание удовольствия, лестницей уходившее вверх. Я чуть ли не воображала, что Питер поможет мне обуздать мои желания, которые становились до того навязчивыми, что меня это иногда пугало.

Я лежала на кровати Конни, на тонком индийском покрывале. Она здорово обгорела на солнце; я смотрела, как она обдирает с плеч мутную кожицу, скручивает в маленькие серые шарики. Я сдерживала легкое отвращение, думая о Питере, который жил с Конни в одном доме, дышал с ней одним воздухом. Ел с ней из одной посуды. По сути своей они были неотделимы друг от друга, как две особи, выращенные в одной лаборатории.