Денис Гуцко. - Без пути-следа

— Вот, Михаил Юрьевич, увольняется человек. Проработал, страшно сказать, с года основания банка.

Рызенко посмотрел на Митю и, не сказав ни слова, прошел дальше, в дверь своего кабинета. Лариса отчеркнула своим идеальным ногтем строчку, на которой Мите следовало расписаться, он расписался и вышел. Перед глазами его стояло лицо Рызенко, повернувшееся к нему, чтобы тут же безразлично отвернуться. Как в игре на внимательность, когда показывают и переворачивают картинку, требуя перечислить нарисованные на ней предметы, Митя спрашивал себя: что, что он видел в том лице? Но так и не смог ничего назвать. А ведь когда-то, в те времена, о которых с такой тоской вспоминает Толик, все в Рызенко было понятно: удачливый и легкий, стремительно богатеющий человек в полном расцвете сил. Понятно было и выражение его лица, когда он, резко остановившись, подмигивал, указывая на проплывший перед ним зад начальницы валютного отдела. Признаться, тот втиснутый в узкую юбку зад и впрямь внушал почтение, как обтянутый сафьяном фолиант. Тогда многое выглядело понятней, чем оказалось на самом деле.

«А ведь, скорей всего, — думал Митя, — он человек хороший. Просто всему свое время, и всему свои люди. Я — не свои люди, со мной совершенно не обязательно быть хорошим или плохим. Мы путешествуем разными классами, вот и все».

В этих размышлениях Митя дошел до перекрестка и остановился у проезжей части, дожидаясь зеленого света. Мимо ехал грузовик с огромными пластиковыми окнами в кузове, а следом — старенький бирюковский «Вольво». Все окна в машине были открыты настежь. За рулем сидел человек-пулемет Костя, такой сосредоточенный, будто держал на мушке уходящую цель. На заднем сиденье, откинув на спинку безвольную голову, покачивающуюся, как мяч на воде, развалился Олег. Глаза его были закрыты — Митя вспомнил, что в прошлый раз, когда он смотрел на Олега, в отключке лежащего на раскладушке, глаза его тоже были закрыты. Рядом с Олегом сидел очень лопоухий пожилой мужчина и, с отчаянием глядя ему в лицо, что-то говорил. Видимо, Косте — тот вдруг раздраженно дернул плечами, и «Вольво» с визгливой пробуксовкой рванул вперед, в обгон грузовика. Мужчину, сидящего возле Олега, швырнуло назад.

«Отец», — догадался Митя.

О том, кусок какого действа выхватил он, стоя на переходе, и что могло означать увиденное, Митя, конечно, подумал, но весьма лениво. Ни Олег Лагодин, ни Вадим Васильевич Бирюков — его несостоявшийся патрон — больше не занимали его. Даже тех четырех сотен долларов больше не было жаль: мизерная плата за столь ценную науку. Не подобрав подходящего сюжета, он лишь посмотрел вслед уносящейся машине, как посмотрел бы вслед Олегу, если бы в тот день возле Ворошиловской ПВС прошел мимо, привычно сделав вид, что не заметил.

— Дело тридцать один двадцать, прошу в зал!

Имевшие отношение к «тридцать один двадцать» встрепенулись и тихой калякающей стайкой потянулись вглубь, к лестнице. Рядом с мягким стуком сложились освобожденные от задов седушки. Тела пересекли вестибюль, на смену им на освободившиеся места поспешили другие тела. Седушки заскрипели и завздыхали под их задами.

— И вот она, представляете, как кинет этими котлетами мне под ноги: «Жрите!» Представляете, «жрите!», кричит. Котлеты все по хате!

— Да-а-а? Повезло. А сын что?

— А что сын? Сын? При чем тут сын?

Иногда разговоры сливаются в тихий баюкающий гул, вялый поток, из которого время от времени выплывают отчетливые слова. «Судья… Статья… Штраф…» То с одной, то с другой стороны наползают обрывки разговоров, чужие беды, выхваченные из мрака произвольно, как кусок скалы на повороте горной дороги, вспыхивают??кусок скалы вспыхивает и тут же гаснет: фары пролетают дальше. А его выступы и скачущие тени еще живут в глазах, дорисовываются на клеточках сетчатки. Валится навстречу ночь, хлопает черными крыльями перед лицом. И монотонно бубнят спрятанные под капотом бубны, пробудившие исступленную магию движения. Бормочут, заговаривают столпившиеся в темноте скалы. Работают, распаляются, превращают опасный полет в верный путь к спасенью. Туда, туда — туда, куда убегает нетерпеливое эхо. То ли от страха, то ли восторга трещит в висках. Прочь, прочь по горной роковой дороге! Мчи, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям! Бубны бубнят, бубны гудят, как копыта. Стонет, кричит под одержимыми копытами зяблая ночная земля. Так — это по-нашему, только так: вдоль обрыва, по-над пропастью, без пути-следа! А то, что осталось позади, пусть догорает на клеточках сетчатки: не жалко, новый мир, неведомый и небывалый, падает в распахнутые глаза — но тоже лишь на миг, чтобы умереть на лету. Не жалко, не жалко!