Денис Гуцко. - Без пути-следа

— Что он сказал? — спросила Люся, придвигаясь к его плечу.

— Все нормально.

Вслед за думками о паспорте приходили другие — о Ване. У него, должно быть, теперь совсем мужское рукопожатие. В последний раз, когда он держал его руку в своей руке, это было в Шереметьеве, он слишком сильно ее сжал, пальчики сбились в кучу, Ваня поморщился. «Пока, сынок». — «Пока». — «Смотри, не забудь позвонить, когда мне тебя встречать». — «Да, папа». Ваня стоял возле матери, как стоял бы возле любой чужой тети. Потом Митя пожал руку Марине. Она смотрела на него каким-то очень настойчивым взглядом — пыталась перехватить его взгляд, но он не поднял глаз. Быть может, собиралась что-то сказать. Сейчас он жалеет о том, что смотрел тогда в пол.

Стас принес водки с тоником. Они с Генрихом затеяли спор о том, европейцы мы или азиаты.

— Ну что? — снова спросила Люся, подсев поближе. — Колись. Что он сказал?

— Сказал, деньги надо отдать вперед. Завтра днем.

Они посидели некоторое время молча. В зале совсем стихло, гости расходились.

— Я пойду, Мить, спать охота. — Люся погладила его по колену. — Петь сегодня уже не придется.

Она поднялась, показала жестом Вите-Варенику: прибери инструменты.

— Погоди… — Митя поймал ее пальцы, поднялся следом. — Пойдем ко мне?

— А твоя что, на выезде? Опять? — Она удивленно подняла брови. — Кажется, в пятницу только вернулась? И снова уехала? Под Новый год?

— Да, отправили. Очистные же где-то на севере области прорвало, ты слышала?

— Н-нет.

— Их лабораторию подрядили пробы отобрать. Так что?

Люся кивнула.

— Пойдем. Ты грустный очень. Или уставший?

Стас вдруг развернулся к ним.

— Ох, поймает вас когда-нибудь благоверная. Геологини, они, знаешь, какие решительные? Мощные!

Люся перевернула у него над головой стакан. Стас втянул голову, но стакан оказался пустым. Две сиротливые капли легли на его плешь.

— Бесцеремонный ты тип, — сказал Митя. — А еще саксофонист!

— Бесцеремонный, — согласился Стас. — Но только когда пьяный. А завтра мне будет стыдно. Я буду порываться просить у вас прощения. Но не попрошу, еще чего! И буду играть как бог.

— Специально приду послушать.

Они оделись и вышли. Люся взяла его под руку:

— Можно? Никто не засечет, как в прошлый раз?

Люсина грудь сквозь его и ее пальто прижалась к Митиному локтю. Стены домов, слева и справа от них растущие к темному небу, погружающаяся в чернила перспектива прямого и длинного проспекта? Как можно было бы насладиться всем этим, если бы было между ними по-другому, по-настоящему, без паразитирующей на его жизни ностальгии. Безумные мысли толкались в голове: закончить дурацкую игру, взять и рассказать ей правду, сознаться, что нет никакой Марины, рассказать про Ваню, про Кристофа, про Осло? Митя плотнее прижал ее руку локтем, подумал: «Люська, Люська, прости меня. Заблудился я совсем». До припаркованного на углу такси было недалеко. Через несколько шагов она вдруг сказала:

— Мить, деньги ты можешь взять у меня. Завтра утром сниму с книжки.

Люськин блюз.

— Сука! — Это слово она проговаривала как положено — хлестко, не по-женски зло.

Фонарь еще раз сморгнул и уронил тусклый желтый луч. И тут же подвал, вспыхнувший было щербатыми стенами и черными тенями, ушел во мрак. Заканчивался заряд батареи — в самый неподходящий момент. В самый что ни на есть неподходящий момент.

— Ой-ей-ей, — вздохнула она нараспев.

Подобрав до самых бедер свое концертное — рабочее, как она его называла, — платье, Люся спустилась по гулким бетонным ступеням. По поводу того, почему в коридоре подвала после ремонта не включаются лампы, Арсен что-то говорил, но запомнились только армянские ругательства — и те приблизительно, на слух. Ей понравились эти фразы, похожие на застрявший в горле барабан. Она вообще любила слушать иностранные ругательства. Ей казались забавными эти клокочущие абракадабры: ругательства-бессмыслицы, ругательства, лишенные грязной начинки, — лишь голая энергия непристойности.

От фонаря было мало толку, но все же она плескала жиденьким светом по сторонам, чтобы отпугнуть крыс. Когда в темноте за спиной затонули ступеньки, она принялась напевать.

«Не сняв плаща, не спрятав мокрый зонт, не расчехляя душу?»

Блюз почти созрел. Целый день она напевала его про себя. В такие дни она бывает рассеяна, Митя называет ее «полу-Люся» и забирает из ее рук стеклянную посуду. Блюз почти созрел, томил, повис в голове, словно тяжелое, готовое сорваться яблоко. Она любила такое состояние. Когда в голове висит блюз. Давным-давно, еще когда была с Генрихом, она поделилась с ним. Они лежали, смотрели на луну в распахнутом окне, курили. Было хорошо лежать, курить, смотреть на луну. Луна рассеянно смотрела на лежащих в кровати людей, люди рассеянно смотрели на луну. И Люся напела Генриху свой блюз. Он выслушал молча, выбросил «бычок» в окно и сказал: