Алеш Гучмазты - Матрона

— Спасибо, Чатри, — ответил Доме, — большое вам всем спасибо. То, что вы сделали для нас, я никогда не забуду. А Матрона в нашем доме будет чувствовать себя, как в собственном. Мы все постараемся, чтобы так оно и было.

Выпив, мужчины вышли во двор. Женщины начали убирать со стола.

— Пора подумать о дороге, — послышался голос Чатри. — Надо погрузить вещи в машину.

В доме все пришло в движение. Одни продолжали убирать, мыть, складывать посуду, другие выносили вещи к машине. Грузить помогали и мужчины, и дети. Все, кроме Матроны, беспокоились, тревожились, торопились. Слышался скрежет подвигаемой мебели, звяканье-бряканье мелкой утвари, звенела детская разноголосица, перекликались женщины, звучали рассудительные голоса старших. Она наблюдала за всей этой сумятицей и снова ей казалось — такое уже было в ее жизни, что-то похожее на это, и она снова мучилась, не могла вспомнить, понять, и когда дом опустел, освободившись от вещей, и вдруг пахнуло запахом свежевымытых тарелок, сердце ее дрогнуло: такое бывает на годовых поминках, когда скорбь по усопшему уже поумерилась и собравшимся приходится стараться, изображая печаль и сострадание. То же самое, только наоборот, происходило сегодня в ее доме. Напускное веселье женщин, их оживленность, шутки, попытки ободрить ее, развеселить никак не соответствовали грустным, а порой и тревожным взглядам, которые иногда ей удавалось перехватить. Они-то и отражали истинное настроение людей…

Когда дом закрыли на замок и женщины, прощаясь, стали обнимать ее, когда она уселась, наконец, в машину и, отъезжая, махала рукой остающимся, ее все не покидала, преследовала эта мысль: поминки окончились, и все расходятся по домам.

Все, кроме нее.

«Явилась новенькой невесткой в чужое село», — вот уже несколько дней, живя в чужом доме, она не может избавиться от собственной присказки, повторяя ее про себя, как заклинание, и надеясь понять скрытый в ней смысл. Она не страдала, не раскаивалась в содеянном, но душа ее почему-то полнилась печалью, а печаль в свою очередь изливалась в вопрос: что будет дальше? Вопрос не касался ее дальнейшей жизни, к собственной судьбе она была равнодушна. Ее интересовало другое — семья, в которую она пришла. Кто эти люди? И главное: кто он, приемный сын того человека, за которого она на старости лет вышла замуж? Действительно сын? Сынок…

Это слово рождало в ней страх, переходящий в беспросветное отчаяние, и в поисках спасения она снова и снова повторяла: «Явилась новенькой невесткой в чужое село», — и слышала вроде бы упрек, и в тоже время знала, что ей не в чем винить себя. Что бы она ни делала — корову ли доила, шла за водой или готовила еду, она все твердила свою присказку, будто платок вязала, чтобы завернуть в него, скрыть от самой себя и печаль и отчаяние.

Пока у нее получалось, но ей и самой было понятно — все это закончится, развеется вскоре, рассыплется, разорвется и останется одноединственное слово: сынок… Освободиться, думать о чем-то другом она не сможет, но и помнить об этом постоянно — значит, сойти с ума. Так оно и будет, наверное. Это печальное, рвущее душу слово заставило ее прийти в чужой дом, захватило, подчинило себе всю ее жизнь. Раньше она жила, как хотела, не заботясь о том, что подумают или скажут о ней люди. Действовала по велению сердца, и если ошибалась, сама и казнила себя и миловала. Теперь же будто сковали ее, закрепостили: она рассчитывает каждый свой шаг, сомневается в каждом своем действии — может быть, надо не так, а иначе? Но как именно? Ее гложут сомнения, она обдумывает каждое слово, прежде чем произнести, вымолвить его — вдруг не понравится кому-то? Не понравится слово, движение, действие, разонравится она сама и, потеряв терпение, ей скажут в конце концов: «Знаешь что, Матрона, иди туда, откуда пришла. Жили мы без тебя и дальше проживем». Она вспылит, конечно, ответит, что и сама у себя дома жила не хуже, чем здесь, и нечего ее попрекать, не такое уж великое счастье выпало на ее долю. Подумаешь, мужа нашла! Да если бы она так уж стремилась выйти замуж, то сумела бы найти кого-нибудь получше — не вы первые сватались и не последние!

Но только в этом доме есть приемный сын, которого зовут Доме. И вот она пришла сюда, и живет, как тень, боясь лишним словом или движением спугнуть надежду, лишиться мечты.

С тех пор, как Чатри привел к ней Доме, жизнь ее запуталась, словно пряжа, с которой поиграл котенок. Теперь ей предстояло распутывать, разгадывать загадку — осторожно, не спеша, чтобы и себя не выдать раньше времени, и дело сделать. Надо ждать, когда разговор сам собой зайдет об этом, и старый Уако, расчувствовавшись, заведет рассказ о своем приемном сыне — где он нашел его, откуда привел. Была еще надежда на их односельчан: они-то, конечно, знают все в подробностях и по извечной людской привычке не прочь порассуждать о ближнем. И хорошее не скроют, и плохое с удовольствием выложат. Выложат все, что скрыто, казалось бы, от посторонних глаз и считается семейной тайной. В селе не бывает такого, о чем не знали бы все — соседские глаза видят сквозь стену.